Л. У. Звонарева (г. Москва)
Окно как символ в поэзии
Константина Бальмонта
Я вышел в дверь, а память лезет обратно в окно
знакомого этажа.
Юрий Кузнецов.
«Очарованный институт» (1982) [1].
Совсем недавно в Москве состоялась презентация новой книги популярной писательницы Дины Рубиной – романа в рассказах «Окна» (М.: Эксмо, 2012), в предисловии к которой читаем: «Вот тогда она и явилась – в терциях мучительного пассажа, в образе птичьих переливов флейты – идея этой книги об окнах, об окнах вообще – тех, что прорублены для света и воздуха, но и для взгляда, бегущего вдаль; об окнах, сыгравших важную роль в чьих-то судьбах; и об окнах, которые нельзя не упомянуть просто так, для полного антуража истории…» [2, с. 11].
Задача моего сообщения – проследить, как менялся, все более усложняясь, образ-символ окна в лирике Константина Бальмонта.
На отношение поэта к символическому образу окна не могла не повлиять история личных взаимоотношений с этой архитектурной деталью, дважды чуть не ставшей для него дверью в иную реальность, в Смерть, в потустороннее инобытие. Напомним эти два драматических эпизода из биографии известного поэта – его первую попытку убить себя из-за семейных проблем и нервного расстройства в марте 1890 года в возрасте двадцати двух лет. Молодой поэт бросился в окно на камни с высоты третьего этажа. В очерке «Белая невеста» спустя годы Бальмонт так прокомментирует это трагическое событие: «Когда, весь изломанный и разбитый, я лежал, очнувшись, на холодной весенней земле, я увидел небо безгранично высоким и недоступным. Я понял в те минуты, что моя ошибка – двойная, что жизнь бесконечна и что, если бы смерть пришла ко мне, я все равно очутился бы на том самом месте, в такой же трудности, в необходимости распутать тот же узел или разорвать его, но распутать или разорвать – совершенно иначе» [4, с. 183].
Неожиданно для окружающих именно в этом состоянии поэт пережил, по собственному признанию, «небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности»: «И когда наконец я встал, душа моя стала вольной, как ветер в поле, никто уже не был над ней властен, кроме творческой мечты, а творчество расцвело буйным цветом» [7].
Запутанная личная жизнь поэта спустя годы толкнула его на новую попытку уйти в более спокойный мир через обычное окно. Бальмонт то жил с семьей (второй женой – Андреевой), то уезжал с Еленой Цветковской. Например, в 1905 году они уехали на три месяца в Мексику. Семейная жизнь поэта окончательно запуталась после того, как в декабре 1907 года у Е. К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой – в память о Мирре Лохвицкой, поэтессе, с которой его связывали сложные и глубокие чувства. Появление ребенка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но при этом и от Екатерины Алексеевны Андреевой он уходить не хотел.
Душевные терзания вновь привели к срыву: в 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства, снова выбросился из окна и снова уцелел. Вплоть до 1917 года Бальмонт жил в Санкт-Петербурге с Цветковской и Миррой, приезжая время от времени в Москву к Андреевой и дочери Нине.
Драматическую историю своего первого выхода из окна в смерть поэт в 1896 году (шесть лет спустя после трагического происшествия) подробно описал в стихотворении «Воскресший»:
Полуизломанный, разбитый,
С окровавленной головой,
Очнулся я на мостовой
Лучами яркими облитой.
Зачем я бросился в окно?
Ценою страшного паденья
Хотел купить освобожденье
От уз, наскучивших давно.
Хотел убить змею печали,
Забыть позор погибших дней...
Но пять воздушных саженей
Моих надежд не оправдали.
И вдруг открылось мне тогда,
Что все, что сделал я, преступно.
И было небо недоступно
И высоко, как никогда.
В себе унизив человека,
Я от своей ушел стези –
И вот лежал теперь в грязи,
Полурастоптанный калека.
И сквозь столичный шум и гул,
Сквозь этот грохот безучастный
Ко мне донесся звук неясный:
Знакомый дух ко мне прильнул.
И смутный шепот, замирая,
Вздыхал чуть слышно надо мной,
И был тот шепот – звук родной
Давно утраченного рая:
«Ты не исполнил свой предел,
Ты захотел успокоенья,
Но нужно заслужить забвенье
Самозабвеньем чистых дел.
Умри, когда отдашь ты жизни
Все то, что жизнь тебе дала,
Иди сквозь мрак земного зла
К небесной радостной отчизне.
Ты обманулся сам в себе
И в той, что льет теперь рыданья, –
Но это мелкие страданья.
Забудь. Служи иной судьбе.
Душой отзывною страдая,
Страдай за мир, живи с людьми
И после – мой венец прими...»
Так говорила тень святая.
То Смерть-владычица была,
Она явилась на мгновенье,
Дала мне жизни откровенье
И прочь – до времени – ушла.
И новый – лучший – день, алея,
Зажегся для меня во мгле.
И прикоснувшися к земле,
Я встал с могуществом Антея [5, с. 113—115].
Образ оконного стекла, использованный поэтом, на первый взгляд, в своем прямом, материальном смысле, сопоставляется с виртуальной границей, которая проходит через души людей:
Я с вами разлучен, деревья,
Кругом ненужный мне Париж,
А там, где вы, вдали, кочевья
Звенящих пчел, улыбка девья
И солнце – праздник каждодневья.
Зеленовейность, воля, тишь.
А там, где вы, любая мушка
Звенит создателю хвалы,
Лесная вся в цветах опушка,
И, одиноких грез подружка,
Кукует гулкая кукушка
В душистом царстве нежной мглы.
Я с вами разлучен, щеглята,
Что звонко пели мне в окно,
Вся вольность от меня отъята,
И все мое неволей взято,
Мне помнится – я жил когда-то,
Но это было так давно.
(«Разлучность»)
Бальмонт – поэт ярко выраженного лирического дарования. «Подлинно христианскому сознанию дети представляются наиболее близкими к утраченному человечеством состоянию райского блаженства, счастливой и беспечной полноты жизни, играния всех ее сил» [6, с. 30]. В стихотворении «Бабочка» он помогает читателю увидеть мир через призму духовного зрения, глазами талантливого ребенка, который живет в повзрослевшем поэте, помогая ему сохранять особую свежесть восприятия и легко соединять различные исторические пласты, одухотворяя их:
Помню я, бабочка билась в окно,
Крылышки тонко стучали.
Тонко стекло и прозрачно оно,
Но отделяет от дали.
В мае то было. Мне было пять лет.
В нашей усадьбе старинной.
Узнице воздух вернул я и свет
Выпустил в сад наш пустынный.
Если умру я и спросят меня:
«В чем твое доброе дело?» –
Молвлю я: «Мысль моя майского дня
Бабочке зла не хотела». [5, с. 332]
В древней славянской мифологии бабочка считалась символом души умершего человека. Если мы помним об этом, то возникает ощущение, что бабочка хочет вернуться в мир живых. Недаром бабочками так был увлечен поклонник старинных усадеб, в одной из которых также прошло его дет-ство, – Владимир Набоков.
«Крым – голубое окно… – вспоминал впоследствии Бальмонт. – Голубое окно моих счастливых часов освобождения и молодости… где в блаженные дни нечаянной радости Мирра Лохвицкая пережила со мною стих: Я б хотела быть рифмой твоей, – быть как рифма, твоей иль ничьей, – голубое окно, которого не загасят никакие злые чары» [8, с. 544]. «Голубое окно» и «злые чары» – ключевые слова их отношений. Начиная поэтический диалог, Лохвицкая не думала ни о каком «адюльтере», она хотела быть только «рифмой», наивно полагая, что возможно пережить «роман в стихах», не разрушив ни своей, ни чужой жизни, и что поэт имеет право на автономное царство мечты. При этом чувства ее совсем не были вымышлены – последующая женитьба Бальмонта вызвала у нее прилив горькой ревности. Сборник ее стихов (
В 1908 году – в начале нового века поэт мечтал создать собственный творческий мир, в котором никогда не будет заходить солнце и будет царствовать вечная весна. Тогда он верил, что это возможно, и эта вера воплотилась в стихотворение «Мой дом», в котором лирический герой стоит в центре мира и как всемогущий демиург управляет временами года и планетами:
Я себе построил дом посреди дубравы.
Посадил вокруг него шелковые травы.
И серебряным его окружил я тыном.
И живу теперь я в нем полным властелином.
В этом доме – терема, не один, четыре.
В этом доме свет и тьма радостней, чем в мире.
Светит солнце с потолка, за день не сгорает.
Месяц с звездами в ночах серебром играет.
И когда я из окна брошу взор к пустыням,
В небе светится Луна, Солнце в море синем.
Светят миру, но порой траур ткут им тучи.
А в моем дому они без конца горючи.
И ворота у меня без замков железных,
Но закрыты, как врата областей надзвездных,
Лето, Осень и Зима с нежною Весною,
Говорят душе: «Люби. Хорошо со мною».
Лето, Осень и Зима смотрятся в оконца.
Без конца поет Весна, что хмельное Солнце.
Нежно, шелково шуршат шепчущие травы.
Хорошо построить дом в тишине дубравы. [5, с. 373—374]
Бальмонт нередко смотрит в окно далекого прошлого чистыми глазами ребенка. Романтический образ детства возникает в стихотворении «Из ночи»:
Я от детства жил всегда напевом,
Шелестом деревьев, цветом трав,
Знал, какая радость, над посевом,
Слышать гул громов и шум дубрав.
Видеть честность лиц, когда упруго
Жмет рука надежную соху,
Слышать, сколько звуков в сердце друга,
Волю мчать по звонкому стиху.
В поле ячменей светловолосых
Видеть знак достойного труда.
Путь иной – ходить в кровавых росах,
Знак иной – багряная звезда.
Час иной – когда все люди звери,
И от сердца к сердцу нет дорог.
Я не знал, какой дождусь потери,
Этого предвидеть я не мог.
Я не знал, что все дожди не смоют
Ржавчины, упавшей на поля,
Люди строят, духи тоже строят,
В мареве родимая земля.
Как известно, Д. С. Мережковский делил всех стихо-творцев на поэтов дневного и ночного зрения. Солнечная поэзия Бальмонта после октябрьских событий 1917 года все чаще погружается в ночную мглу. Тоска по родине, по родному дому оборачивается под пером Бальмонта, около четверти века жившего в эмиграции, образом чужого окна, которое отвергает лирический герой:
Я смотрю на ночь из кельи тесной,
Без конца проходят облака.
Где мой день святыни благочестной?
Где моя прозрачная река?
Я смотрю на мир в окно чужое,
И чужое небо надо мной.
Я хочу страдать, еще, хоть вдвое,
Только б видеть светлым край родной.
Слышу, в сердце лед разбился звонко,
Волны бьются, всплески жалоб дня.
Мать моя, прими любовь ребенка,
Мир тебе, родимая земля.
В 1922 году образ «чужого окна» получает в творчестве писателя неожиданное развитие. Попугай в клетке на чужом окне – разве это не символ поэта-эмигранта? – к этой мысли осторожно подводит нас автор. У ссыльного Пушкина возникает образ заключенного в «сырую темницу» «молодого орла», также мучительно вглядывающегося в тюремное окно, обращающегося к лирическому герою с предложением о бегстве и словами укоризны.
Одноименное стихотворение Бальмонта «Узник», написанное 9 октября 1922 года уже в эмиграции – в Париже, явно перекликается со знаменитым «Узником» Пушкина, ставшего культовой фигурой для писателей русского зарубежья (день рождения поэта отмечался эмигрантами первой волны как праздник русской культуры):
В соседнем доме
Такой же узник,
Как я, утративший
Родимый край,
Крылатый в клетке,
Сердитый, громкий,
Весь изумрудный,
Попугай.
Он был далеко,
В просторном царстве
Лесов тропических,
Среди лиан,
Любил, качался,
Летал, резвился,
Зеленый житель
Зеленых стран.
Он был уловлен,
Свершил дорогу –
От мест сияющих
К чужой стране.
В Париже дымном
Свой клюв острит он
В железной клетке
На окне.
И о себе ли,
И обо мне ли
Он в размышлении, –
Зеленый знак.
Но только резко
От дома к дому
Доходит возглас:
«Дурак! Дурак!» [5, с. 402]
По тонкому наблюдению новгородского профессора А. В. Моторина, «окна» и «глаза» в поэзии символистов – особое место духовного пространства, в котором внутреннее состояние человеческой души встречается и сливается с внешним бытием, и в итоге возникает образ уже общего бытия [3]. Неслучайно эти два образа – «окно» и «глаза» – еще с древнерусских времен используются при описании архитектуры древнейших православных храмов: надбровные дуги и т. д.
Павел Флоренский в трактате «Иконостас» (1922) рассматривал икону именно как «окно», в котором две области духовного бытия – человеческая и сверхчеловеческая – соединяются. С. Н. Булгаков считал, что икона представляет собой реальное окно в потусторонний мир, ступень, которая ведет от образа к первообразу, непосредственное проникновение священного в мирскую жизнь, нить, с помощью которой возможно непосредственное участие в божественной жизни [6, с. 74]. Не об этом ли мистическое стихотворение Бальмонта «Три окна», заставляющее вспомнить о сакральности числа три для любого христианина, особые отношения с «троицей» у православного человека, как доказал преподобный Сергий Радонежский:
В Великом Доме три окна,
Трисветна каждая стена,
Но та хоромина – одна.
Коль ты восхочешь слов живых,
В себе, в сестре, и в Мире – их
Найди, и пой жемчужный стих.
Одно окно есть вышина,
Окно другое – глубина,
А третье – жизнь, а жизнь – Весна.
Развивая тему предчувствия ночи, поэт пишет стихотворение «Вечерняя тишь», в котором читателю открывается церковное окно – путь в иную, одухотворенную реальность:
Темнеет вечер голубой,
Мерцают розовые тени.
Мой друг, скорей, пойдем с тобой
На те заветные ступени.
Над нами будет желтый крест,
Цветные окна церкви темной.
Зажжется небо, и окрест
Повсюду будет блеск заемный.
Багряно-огненный закат
Во мгле осветит лица наши.
С могил к нам розы обратят
Свои раскрывшиеся чаши.
Для нас надгробные кресты,
В лучах последнего сиянья,
Воспримут чары красоты,
Как знак немого обещанья.
И все тона, и все цвета,
Какие только в небе слиты,
Как в рай забытые врата,
Нам будут в этот миг открыты.
И смолкнут наши голоса,
И мы, друг в друге пропадая,
Погаснем, как в цветке роса,
Как в тучке искра золотая.
Но мир полон обманов, и поэт должен помочь читателю научиться различать душой окно истинное от окна ложного, прячущего за собой пустые соблазны и опасные искушения. Об этом – стихотворение Бальмонта «Узорное окно»:
На бледно-лазурном стекле
Расписаны ярко узоры.
Цветы наклонились к земле,
Скала убегает к скале,
И видно, как дремлют во мгле
Далекие снежные горы.
Но что за высоким окном
Горит нерассказанным сном,
И краски сливает в узоры?
Не дышит ли там Красота
В мерцании мира и лени?
Всхожу, – и бледнеет мечта,
К печали ведет высота,
За ярким окном пустота, –
Меня обманули ступени.
Все дремлет в немой полумгле,
И только на мертвом стекле
Играют бездушные тени.
В стихотворении «В башне» лирический герой словно видит всю свою жизнь, богатую путешествиями, через цветные окна высокой башни Творчества, помогающей взглянуть на все происходящее с духовной высоты, отрицающей суету и поверхностное скольжение в погоне за внешней красотой и впечатлениями:
В башне с окнами цветными
Я замкнулся навсегда,
Дни бегут, и в светлом дыме
Возникают города,
Замки, башни, и над ними
Легких тучек череда.
В башне, где мои земные
Дни окончиться должны,
Окна радостно-цветные
Без конца внушают сны,
Эти стекла расписные
Мне самой Судьбой даны.
В них я вижу, как две тени
Обнимаются, любя,
Как, упавши на колени,
Кто-то молится, скорбя,
В них я вижу в быстрой смене,
Землю, небо и себя.
Там, за окнами, далеко,
С непочатой вышины,
Смотрит огненное око
Неба, Солнца и Луны.
Но окно мое высоко,
То, что мне внушает сны.
То, меж окнами цветными,
На которое смотрю,
В час, когда, как в светлом дыме,
Я приветствую зарю,
И с виденьями родными
Легкой грезой говорю.
На другие обращаю
В час заката жадный взор,
В час, когда уходит к раю
Тихий вечер на дозор,
И лепечет: «Обещаю,
Вновь увидишь мой убор».
На другие я с отрадой
Устремляю ночью взгляд,
В час, когда живет прохладой,
Полный вздохов, сонный сад,
И за призрачной оградой
Светляки меж трав горят.
Так живу, как в светлом дыме
Огнецветные цветы,
Над ошибками земными
Посмеваясь с высоты,
В башне с окнами цветными
Переливчатой мечты. [4, с. 204—205]
В эпоху Серебряного века образ любой башни неизбежно ассоциировался с элитарным литературным салоном – знаменитой «Башней» Вячеслава Иванова, где проходили мистические встречи известных поэтов и ответственные чтения новых стихов, впервые выносимых на безжалостный профессиональный суд горделивого мэтра, авторитетного законодателя литературных мод. Под пером Бальмонта Башня становится символом Творчества и независимости поэта от суетливых потребностей непосвященных, далеких от возвышенного мира поэзии людей.
Поэт покинул разоренную страну, в которой воцарился «Грядущий хам», но она настигала его в снах, и сквозь тонкое оконное стекло творческого воображения он видел беды и страдания тех, кто остался на родной земле. Поэт назвал это стихотворение «Дурной сон», но сегодня, спустя почти восемь десятилетий, мы нередко видим нарисованную Константином Дмитриевичем печальную картину в нашей суровой отечественной реальности:
Мне кажется, что я не покидал России,
И что не может быть в России перемен.
И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.
И множество волков. И ряд тюремных стен.
Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.
И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.
Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась,
И снова пал к земле земли убогий сын.
Там за окном стоят. Подайте. Погорели.
У нас нежданный гость. То – голубой мундир.
Учтивый человек. Любезный в самом деле.
Из ваших дневников себе устроил пир.
И на сто верст идут неправда, тяжба, споры,
На тысячу – пошли обида и беда.
Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.
И кровь течет не в счет. И слезы – как вода. [5, с. 454]
Использованная литература
1. Кузнецов Ю.П. Прозрение во тьме. Краснодар, 2007. С. 584.
2. Рубина Д. Окна: роман. М.: Эксмо, 2012.
3. Моторин А.В. Теория художественного образа у И. Ф. Анненского // Иннокентий Федорович Анненский. 1855—1909. Материалы и исследования: По итогам международных научно-литературных чтений, посвященных 150-летию со дня рождения И. Ф. Анненского. М.: Издательство Литературного института им. А. М. Горького, 2009. С. 520—528.
4. Бальмонт К.Д. Где мой дом: Стихотворения, художественная проза, статьи, очерки, письма. М., 1992.
5. Бальмонт К. Стихотворения. М.: Звонница-МГ, 2010. С. 113—115.
6. Моторин А.В. Духовно-нравственные основы культуры и образования. Великий Новгород, 2008.
7. Бальмонт К.Д. Воздушный путь. Берлин, 1923.
8. Бальмонт К. Голубое окно // Бальмонт К. Автобиографическая проза. М.: Алгоритм, 2001. С. 544.
© Л. У. Звонарева, 2012
Звонарева Лола Уткировна, доктор исторических наук, секретарь Союза писателей Москвы, ведущий научный сотрудник Института семьи и воспитания РАО.