Г. Д. Певцов (г. Москва)

От Бальмонта до Манифеста нового символизма

Без всяких сомнений, Константина Бальмонта можно назвать крупнейшим представителем старшего поколения русских символистов, прямо или косвенно оказавшим значительное влияние на русских младосимволистов и последующих поэтов, принадлежащих к этому направлению.

Будучи глубоко русским поэтом и одновременно принадлежа всей мировой культуре, Бальмонт писал: «Моими лучшими учителями в поэзии были – усадьба, сад, лес, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори. Но, конечно, чтобы звонко пропеть свое собственное проникновение к природе, поэт нуждается в учительстве старших поэтов. Каждый уважающий себя художник со смиренной признательностью помнит и вспомнит своих учителей. Моими учителями были русские народные песни, все русские поэты, одухотворенный английский стих, утонченный Данте, всеоглядный Гете, упрямая скандинавская поэзия, полные самоутверждения испанцы XVI и XVII столетий, пантеистические гимны индусов и парсов. Но сердце по­детски лепечет: “Люблю больше всех Фета”».

Чуть более столетия назад Александр Блок в статье «О современном состоянии русского символизма» дал яркий образ эстетических и духовных метаморфоз, происходивших в недрах этого литературного направления. Одновременно он выразил и некоторую обеспокоенность будущим символизма (уже тогда), пытаясь наметить возможные и, прежде всего, духовные пути его дальнейшего развития.

Революция в России, о которой без каких­либо колебаний Блок говорил еще в 1910 году как о неизбежном проявлении нахлынувшего сумрака лиловых миров, разметала русских символистов по разным странам, хотя представители этого течения переписывались между собой и продолжали сохранять метафизическую общность. Более того, русский символизм уже в самом начале XX столетия перестал быть чисто национальным явлением и оказал решающее воздействие на формирование поэтической школы символистов в Болгарии. Главную роль здесь сыграл один из основателей русского символизма – Константин Бальмонт.

В начале XX века новые книги К. Бальмонта приходили в Болгарию прямо из Москвы. Христо Силянов, автор первых переводов одного из основоположников русского символизма на болгарский язык, имеющих поэтическую ценность, опубликовал в 1905 году в журнале «Художник» и первую статью о Бальмонте, где назвал его «поэтом красоты жизни и природы». Позже в различных газетах и журналах печатались переводы, сделанные Ц. Бориной, Д. Подвырзачовым, Л. Стояновым и другими.

Вообще в ту пору многие болгарские поэты, в числе которых Попдимитров, Дебелянов, Лилиев, испытывают сильное воздействие поэзии русских символистов – Бальмонта, Брюсова, Блока. Позже болгарские символисты официально называли Бальмонта «Учителем».

В эссе «Радость» (12 авг. 1930 г., Капбретон) Бальмонт пишет: «Да. Такое соприкосновение душ, когда слушатели, иной крови, чем твоя, откликаются на твой, чуждый им, но звучный для них и понятный им говор, откликаются как родные, содружным огнем загорающиеся, такое соприкосновение, такое внутреннее созвучие забытым быть не может. <...> Я думаю о… грядущей России, которая будет чтить свободу и независимое развитие тех народов, что исторически с ней соприкоснулись, и будет завоевывать их не мечом, а братским отношением, завоевывать завоеванием, обогащающим двоих, так что оба друг от друга получают богатства новые, и это двойное обогащение не обедняет никого, а обоих оставляет ими самими, но по­новому сверкающими и утоленными, как утоляющим сверканием ума и сердца озарены мы – побывавши в гостях в чужом доме, в чужом саду, где мы не рвали сами цветы, но где нам дали их гостеприимно и добровольно сколько угодно»  («Сегодня», 1930, № 234, 25 августа).

Блистательный русский поэт сыграл огромную роль в расширении и упрочении литературных связей между различными народами и видел в этом свою особую миссию. И конечно же, важнейшее место в этом процессе занимали вопросы перевода, который требовал величайшего мастерства и подлинной виртуозности для передачи тонкой мелодики символистского стиха.

Одно из ранних произведений болгарского поэта Емануила Попдимитрова – стихотворение «Лаура» (сборник «Песни», 1914). Бальмонт им особенно восхищался и перевел его у Попдимитрова первым. В чудесном переводе Бальмонта оно заканчивается словами:

На скрипке кремонской глухой я играю пред светлою дверью,
Кличет даль,
Снежная мчится метель, убеленная…
Ты без слов опускаешь вуаль.
– Пробудись, о невеста небесная сонная!

Эта кремонская скрипка, звучащая в руках Емануила Попдимитрова и таящая в своих напевах отзвуки блоковских мотивов, словно знаменует собой переданную от русских символистов эстафету – русско­болгарскую эстафету европейского символизма, позволившую ему выжить не только в начале, но и в середине ХХ столетия как одному из магистральных поэтических направлений и получить свежий импульс, обрести новую перспективу для своего развития в лоне набравшей силу плеяды молодых болгарских поэтов.

Знаково, что передал эту эстафету именно Константин Бальмонт – один из зачинателей русского символизма и один из немногих поэтов­символистов первого ряда, остававшихся в живых к середине прошлого века.

Задумываясь о дальнейшей судьбе этого направления, нельзя не задать себе вопрос: а существуют ли его продолжатели в современной русской литературе. Среди многих достойнейших представителей разных поэтических ветвей (и слава Богу, что этих ветвей немало), некоторых поэтов можно, как мне кажется, с определенностью назвать символистами, или, более корректно, неосимволистами. То общее, что объединяет их поэзию, естественным образом позволило и даже сделало целесообразным сформулировать некие общие ориентиры для всего направления, которые были собраны в Манифест нового символизма, составленный коллегиально в Переделкине 7 февраля 2011 года.

Вот его основные положения.

МАНИФЕСТ НОВОГО СИМВОЛИЗМА

Это манифест не о слове, это манифест слова.

Именно сейчас – в апокалипсическую эпоху – завершается (избывает себя) стадия антитезытезе, выражавшей истинную, высшую гармонию).

Тезу и антитезу символизма мы понимаем так же, как понимал их Александр Блок (статья «О современном состоянии русского символизма», март – апрель 1910):

«Теза: «ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире». Твори, что хочешь, ибо этот мир принадлежит тебе…; символист уже изначала – теург

В лазури Чьего­то лучезарного взора пребывает теург; этот взор, как меч, пронзает все миры… и сквозь все миры доходит к нему вначале – лишь сиянием Чьей­то безмятежной улыбки…

Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем, они начинают окрашиваться…; наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно­лиловым…

Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно – и пронзает сердце теурга. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз; различается голос; возникает диалог

Таков конец «тезы».

Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине­лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов – у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням…

Для этого момента характерна необыкновенная острота, яркость и разнообразие переживаний. В лиловом сумраке нахлынувших миров уже все полно соответствий, хотя их законы совершенно иные, чем прежде, потому что нет уже золотого меча...

Переживающий все это – уже не один; он полон многих демонов (иначе называемых «двойниками»)…

Итак, … мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим «анатомическим театром», или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами… Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце… я произвел заклинания, и передо мною…: красавица­кукла, синий призрак, земное чудо.

Это – венец антитезы…

Что же произошло с нами в период «антитезы»?.. На строгом языке моего учителя Вл. Соловьева это называется так:

Восторг души – расчетливым обманом,
И речью рабскою – живой язык богов,
Святыню Муз шумящим балаганом
Он заменил и обманул глупцов.

Мы растворили в мире «жемчужину любви»… Или гибель в покорности, или подвиг мужественности. Золотой меч был дан для того, чтобы разить».

Преодолевая антитезу, мы избавляемся от земного деструктивного канона в искусстве (разрушительный путь случайностей) и обретаем духовно­созидательный канон небесный (знаменующий путь непреходящих закономерностей).

Мы уже провидим грядущее царство Антихриста, о котором писал в конце вышеупомянутой статьи Блок и не уставал напоминать Мережковский, и последующее скорое наступление Суда Божия (конец «антитезы»).

Если в Средние века в искусстве господствовал архетип «Небо», а в эпоху Возрождения, с ее совершенным человеком, определяющим был архетип «Земля», то в нашу эпоху деструктивный канон закономерно сменяется эстетическим каноном, где все больше преобладает архетип «Небеса, сходящие на Землю».

От утилитарно­рационального логического к трагическому. От предметного восприятия мира к построению мира искусства, когда сама жизнь становится искусством, в котором царит не хаос и не «анатомический театр», но духовность, и в котором звучит музыка мира. То есть, по выражению Ницше, «рождение трагедии из духа музыки». («Кому назначен темный жребий, / Над тем не властен хоровод. / Он, как звезда, утонет в небе, / И новая звезда взойдет». А. Блок.)

Но далее, от дионисийского начала к аполлоническому, от завершения антитезы через трагизм искупительной жертвы к золоту в небесной синеве, к светлому золотому мечу, к пасхальности воскресшего слова:

Умчись высоко в небеса,
Где светит вольная зарница,
Где вечный облачный прибой
Бежит по бездне голубой.
                                       К. Бальмонт

Слово сегодня – глина, за которой ничего нет. Но слово – не глина, а одухотворенное Божественное начало. За словом мерцают смыслы. Живые.

Плоскодумцы уводят слово в плоскостность, то есть выхолащивают слово. Мы возвращаем слову многомерность смыслов.

Поэт – это пророк. Сегодня истинная поэзия – не только мастерство, но, прежде всего, – пророчество. Именно таковой и призвана быть поэзия во все времена.

Слово есть Бытие. Через слово присутствие в Боге. Слово должно воскреснуть и обрести пасхальное звучание:

Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.
                                                   К. Бальмонт

Слово – не «кирпичик»: не слова принадлежат нам, а мы принадлежим слову.

Мы должны слушать того младенца, который живет еще в нашей душе, и через покаяние, послушание и духовное ученичество вернуться к свету, гармонии. Это единственный путь к небесному золотому мечу.

От страшного мира конца антитезы к свету лучезарного меча через смирение и преодоление внутренней раздвоенности духа в «сине­лиловых мирах», восстановление цельности и гармонии души, присущих ребенку.

Наше чувствилище – внутренний камертон – должно проснуться, и мы с новой силой должны почувствовать Душу Мира, услышать Музыку Сфер, музыку Мира единого, одновременно созидая его музыкальными волнами стиха.

(«Бог создал мир из ничего.
Учись, художник, у него». К. Бальмонт.)

Душа поэта есть Душа народа.

Душа России живет в Мировой Душе.

Распятая в ХХ веке и омытая кровью Россия – на Небесах. Кровь праведников не проливается зря. Жертва России – ради всего Мира.

 

Александр Кувакин, Григорий Певцов, Алексей Шорохов
7 февраля 2011 года, Переделкино

Духовно и в определенной степени стилистически московским поэтам­неосимволистам близок замечательный русский поэт Валерий Петроченков, выходец из Санкт­Петербурга, вот уже тридцать лет проживающий в Вашингтоне.

Семикнижие Валерия Петроченкова – смелое поэтическое откровение нового времени, горящая семью гранями исповедь обнаженной совести, рвущееся наружу спасительное слово. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

В мире хаоса, тотальной духовной деградации и утраты нравственных ценностей, торжества деструктивного эстетического канона и всеобщего приспособленчества, в страшную эпоху, когда человеческая жизнь стала разменной монетой, поэт остается верен высоким, от века данным Человеку заветам, своему неповторимому внутреннему голосу и великим традициям подлинно русской, а не псевдорусской и постсоветской литературы.

Погружаясь в созданное автором поэтическое пространство, всем существом чувствуешь, что не прервалась и не может прерваться связь времен, что никому не дано пресечь, исказить, вывихнуть ход глубинного течения истинной русской культуры, хоть бы и немногие верные несли ее на своих плечах. Одним из таких претерпевших до конца поэтов, цепко держащих своими человеческими руками ось времен и подпирающих своими духовными телами свод вечности, является Валерий Петроченков. И лишь претерпевший до конца спасется.

Бог, Россия и бессмертная человеческая душа – главная триада его поэтического творчества.

В стихах о родине чувствуется пронзительная боль, никогда не покидавшая автора. Они полны мучительных переживаний о прошлом, настоящем и будущем родной страны, которые для автора составляют единое целое: «Не помыслить в потемках о новом, / если прошлого в памяти нет».

В книге «Осень века» замкнутость времени и безысходность «железного», по выражению Блока, века девятнадцатого, уход от решения насущных и крайне важных для страны вопросов точно переданы в следующих строчках: «с тем, что в конце, то, что в начале / слилось над каторжной страной».

Образ сада как ориентир спасения, как символ вечного Рая проходит через все творчество Петроченкова: «Такая стояла страда, / что чудилось, стоя у края: / дыхание строгого Рая / окутывало города, / там, где проходила беда, / на черной свирели играя». «Это все еще Рай, это все еще Жизнь не вольна, / растеряв, затеряться в разутом осеннем саду», – и далее о садах родного Петербурга: «ведь по этой воде невидимкой проходит Господь, / и ему рукоплещут одетые в пурпур сады».

Образ России у Валерия Петроченкова неразрывно связан с искупительной жертвой Христа, грядущим апокалипсическим концом мира и вселенским чувством христианской любви. Вот строки из стихотворения «Петербург», посвященного Михаилу Шемякину: «Мой брат по крови – / Храм на Крови. / Но можно ль выжить на крови / без возвышающей любови, / без опаляющей любви?!»

В мироощущении Валерия Петроченкова для подлинной русской души нет временных и пространственных барьеров, в своем сердце он несет единую большую духовную Россию с ее непостижимой тайной: «Пусть хлеб изгнанья, став наполеоном, / все так же горек, но судить о том, / как бьется Китеж колокольным звоном, / что головой, о водяной бетон, / увы, не нам. Мы выпростали руки / из тех равнин, себя же обобрав... / А нестеровский отрок у излуки / так и стоит, страну в себя вобрав».

Исповедальной нотой звучат следующие строки поэта: «Забываю страну, где второе столетье страда / не дает ни на миг разогнуться суровому люду»; «Я кровавые слезы пролью на дорогах чужбины <...> И все будет звенеть надо мной колокольчик Валдая / и косяк пролетать, ледяное пространство рубя <...> И с холодных небес на мой зов прокричат Зодиаки / время Судного дня и суровое имя Отца».

Главная тема, проходящая через всю книгу, – тема бессмертной человеческой души. Обращаясь к Душе, поэт пишет: «Не сдернет с глаз потемок пелену / никто, пока, плененная, в плену / плен не забудешь, словно нет и плена. / Что плен тебе, бегущей зла и тлена?».

Читая стихи Валерия Петроченкова, мы чувствуем, что смерть не властна над жизнью: «Ты прости меня, Смерть, я не верю в тебя, я не верю. / Ты сама не своя под великой и благостной сенью».

Вера в бессмертие и торжество человеческого духа позволили Валерию Петроченкову навсегда преодолеть одиночество и границы физического мира: «Беседую с теми / до последнего вздоха, о ком / весть проходит сквозь годы и стены / и к кому безотчетно влеком / светом разума, силою веры, / кто со мной до конца неспроста, / кто объемлет вселенские сферы / прозревающей ширью Креста».

И поэт, с именем Бога на устах, действительно слышит вечную музыку сфер, прославляющую Святые Дары, и верит в ее животворящую силу:

Только музыка сфер нас спасет от хулы и беды.
Только ею, крылатой, оправданы, сиры и голы.
Начинают леса, вслед за ними вступают сады:
«Tantum ergo» слетает на сонные веси и долы.
Только музыка сфер. Остальное, как видно, в плену
у пространства навеки, бессмертия мнимого ради.
Слушай музыку сфер и услышишь себя и страну,
и вселенную, где собираются звездные рати.

Литература

1. Бальмонт К.Д. Соучастие душ. Очерки о славянах и Литве. София, 1931.

2. Попдимитров Е. С Константином Бальмонтом. Неизданная книга о русском поэте. Велико Тырново, 2010.

3. Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 1997.

4. Бальмонт К.Д. Собр. соч.: В 7 т. М., 2010.

5. Кувакин А.Г. Поющая пуля. Серия «Современная лирика». М., 2010.

6. Певцов Г.Д. Зов вечности. Стихотворения. Велико Тырново, 2009.

7. Петроченков В.В. Экслибрис. Стихи из семи книг. М., 2010.

8. Шорохов А.А. Оправдание поэзии. Книга лирики. М., 2008.


© Г. Д. Певцов, 2012

Певцов Григорий Дмитриевич, поэт, литературный критик, переводчик, член Союза писателей Москвы.