О. В. Епишева, С. Н. Тяпков (Иваново)

Письма К. Д. Бальмонта к дочери, Н. К. Бруни

 

К. Бальмонт выехал из России в июне 1920 года. Вместе с ним следовали третья жена поэта, Е. К. Цветковская, дочь Мирра и А. Н. Иванова1, родственница Е. А. Андреевой-Бальмонт. Нина Константиновна Бальмонт (1900—1989), дочь поэта, к которой обращены публикуемые письма, в 1917—1921 гг. находилась на Урале, в Миассе, куда уехала вместе с матерью, Екатериной Алексеевной. Бальмонт больше никогда не встретился с ними.

 

(л. 8—9)

1920. 22 марта. Б[ольшой]. Николопеск[овский]. п[ереулок]., 15.

Вербное воскресенье.

Моя солнечная Ниника, любимое дитя мое, ты, сказавшая: «Все, чего я хочу, я хочу сейчас», – вот ты и начаровала себе загадочный талисман новой жизни. Целую тебя крепко и нежно и радуюсь с тобой твоей радостью. Хотел бы увидеть твое дитя, когда оно раскроет свои глаза. Я полагаю, что ребенку художника и такой острой причудницы, как ты, полагается в мирах быть интересным. Veremos y esperemos2. Что касается до того, что я, будто, скоро буду дедушкой3, это так забавно и непохоже на действительность, что я решительно говорю: Eso no! Этого нет и не будет еще очень долго. Я еще должен научиться быть отцом. Это ощущение до меня еще не дошло. И с Колей, и с тобой, и с Миррочкой4, я продолжаю себя чувствовать братом, и не всегда старшим.

Моя милая, большая и красивая дочь, я соскучился о тебе. Ах, когда мы снова будем в Примеле или Сулаке5! Дни идут как клубы дыма, и, томительно тая, оставляют лишь копоть на вещах.

В душу к себе я этот дым не пускаю.

Был, есмь и буду поэтом, и, как Магомет, буду настаивать:

«В этом мире я люблю женщин и цветы». Мне это никогда не изменит, как не изменит тихая чара долгих часов мышления и созерцания. <...>

   До свиданья, птичка.

               Твой Пучок.

 

(л. 10)

Москва. 1920. 20 мая ст. ст.

Моя милая Ниника, я получил твое ласковое письмо, где ты говоришь о малютке. Оно дышит таким солнечным счастьем, что и я счастлив через него. Так живо и четко вижу тебя, красивую, излучающую из себя любовь, сидящую в полосе солнечного света, в то время, как пчелы жужжат над цветами, а быстро пролетающая мушка кажется зачарованному сердцу светоносною вестью откуда-то, – из того родного и великого Оттуда, откуда все мы, с нашей жаждой счастья, с нашим неумением защитить себя от боли.

Ах, я сейчас хотел бы быть с тобой и в беззаботности!

В ближайшие дни я должен получить визу на заграничных паспортах. Но я не могу еще решить, куда мне разумнее поехать, в Ревель или на Кавказ. Самое лучшее было бы ехать на Урал, увидеть тебя, Катю6. Я хотел бы. Судьба против меня. Целую тебя, моя любимая.

   Твой Пуча.

 

(л. 14)

1923.18 января. Ночь.

Моя солнечная Ниника, любимая нежно всегда, шлю тебе все светлые мечты, которые всегда вызывает во мне твой образ. <...> Наконец пишу тебе, после моего четвертого выступления в Сорбонне, где я сегодня читал, – вернее, произносил, – пламенные страницы о любви, ревности и смерти, читал французам отрывки из русских народных песен и персидских посвящениях, суфитов, вернее, суфи. Было радостно держать внимательную залу в лунатической, в магнетической заколдованности. И когда после заключительной моей фразы – «Je reconnais qu’en parlant de l’Amour, comme en parlant de Dieu, je cherche toujours ‘a saisir des ‘eclairs qui fuient et des rayons c’elestes, ‘a jamais intangibles7» – раздался дружный и длительный взрыв рукоплесканий, я почувствовал, как хорошо любить любовь и вызывать в соединившихся на мгновение множественных сердцах кристальное мгновение полной душевной правды, как дышит и светит Божья правда в раскрывшемся цветке, хранящем в себе каплю росы и радующемся прямому лучу высокого Солнца. <...>

               Твой Паучок. <...>

 

(л. 15)

Paris, 2, rue Belloni, XV.

1923. 24 июня.

Моя любимая, никогда не забываемая, солнечная Ниника <...> Твое письмо, где Ты пишешь, как вы с Левой бегаете на лыжах в лесу, где видны волчьи следы и под снегом пучки замерзшей брусники, мне показалось сказочно желанным и прекрасным. <...> Да, мы здесь далеки от таких радостей. Камни, пыль, автомобили, много камня, много пыли, снова камень, снова пыль, и опять автомобиль. Не думай, что я пишу подобные стихи. Много лучше, и о другом. Но сейчас, мысленно видя Тебя, представляю себе Твое светлое красивое лицо, вижу рядом Катю и голубоглазую Литву, и мне хочется шутить, – чего я почти никогда не испытываю более. Мне все кажется, что это пустая и никому не нужная выдумка – то, что я здесь, то, что я не в родном и вечно-милом там. Впрочем, вышла книга моих рассказов, вышел мой роман, «Под Новым Серпом»8, а моя книга «Vision Solaires»9 включена в боссаровский каталог основных книг по Востоку10, рядом с Индусскими легендами и ученым переводом «Апокалипсиса». Детка моя, лучше бы мне с тобой и с Левой собирать березовики и землянику. Целую и люблю Тебя бездонно.

   Твой.

 

(л. 16)

Париж. 1924. 30 м[а]рт[а].

Мое солнечное дитя, приветствую тебя с исходом благополучным из трудностей и тягостей, которые могли унести тебя с Земли совсем несвоевременно, – целую твое милое лицо и твоего рыженького Лаврика11. Желаю вам обоим поскорее окрепнуть, радоваться жизни, любви близких, – любви, наполняющей собственное сердце (это еще лучше, и всего лучше), – и молю тебя и ласкового, доброго Леву, (хотя молить об этом пожалуй не имею никакого права) поберечь молодые силы, помедлить с созданием новых трудностей и тягот. Мне чувствуется, что вы оба очень любите друг друга. И вы оба еще так молоды, так юны, что хорошо побыть для себя, друг для друга, в том, что возникло, на время года-двух-трех, не меняя узора жизни, а лишь утверждая его, не подвергая себя новой опасности, – на время, на время. Золотой песок времени быстро истекает. Новый час вас позовет к новым заботам. Не уторапливайте его. Ну вот, сказать хотелось бы гораздо больше, да не могу. Думаю, что мои милые дети, Нина и Лева, меня слышат, и чувствуют, что во мне сейчас – одна лишь любовь к ним, без примеси чего-н[и]б[удь]. иного. <...>

У нас весна, и птицы поют. Люблю и обнимаю тебя.

   Твой Паучок.

 

(л. 17)

Шатэлейон12. 1924. 3 июля.

Мое сокровище, моя Ниника, я получил твое большое письмо. Какая ты в нем – Ты! Когда я получаю твои письма, это истинные праздник для меня. <...> Я с тобою в весне, и рву душистую черемуху. Я с тобою в свежей осени, и рву красные гроздья рябины. Мы идем по лесной опушке, и рвем крепкие рыжики, растущие гнездами. То место твоего письма, где ты говоришь о звоне посуды, заставило меня радостно вздрогнуть. Ведь это я в тебе, хотя это сама ты. Когда мне было 16 лет, и в верхней своей светелке, в шуйском доме моей мамы, я сидел один и читал шведскую книгу, или русский роман, или какое-нибудь философическое рассуждение, вдруг, иногда, в нижнем этаже мне слышался мелодический звон тяжелых стенных часов. Они били 4. И тотчас до меня доносился звон расставляемой на столе в столовой посуды. Чай. И сердце мое сжималось от радости жизни при этих звуках. Мне было хорошо одному, и я знал, что сейчас мне по-иному будет хорошо за общим столом. Когда так, беспричинно, или по причине столь малой, нам хорошо, это значит, что мы счастливы, и что в нас, через нас, живет правда мира и его гармония. Еще посещают меня иногда такие мгновения. Как сегодня, когда я написал поэму о Русском языке13. <...> Целую тебя, моя светлая. Будь счастлива.

   Твой Паучок.

 

(л. 18)

Шатэлейон. 1924. 15 октября. Летнее Солнце.

Моя родная Ниника, я давно не писал тебе, и соскучился. <...> Через твои строки и подробные описания Кати, я вижу Ваню, Ниночку и Лаврика14 воочию. Какое драгоценное сокровище Ваня, он наверное будет художником, поэтом или музыкантом15. Я думаю – поэтом. А ты, моя светлая радость, больше никогда не пишешь стихов? Напиши мне обо мне, а я напишу тебе о тебе. Хорошо?

А живопись? А музыка? Или семейный быт все поглотил?

Любимая моя, пожалей вторичную и уже последнюю, безвозвратную, свою юность, и не умножай 3-4 года свою семью. От Звезд тебе повелено не только быть женою и матерью, но и звездную душу твою холить, лелеять, беречь, давать ей богатый досуг созерцания. Дочь моя, любимица избранная, пойми меня как должно: Я не говорю ничего жестокого и против Природы, которую я считаю святой. И мне трудно говорить эти слова, как трудно и должно сказать: Если ты любишь маму, люби ее еще и еще. Я говорю это потому, что все последние годы я каждый день мысленно говорю с моей матерью и моим отцом. Три раза, за всю свою жизнь, я был нехорош с моей мамой. Ни разу не был нехорош с отцом, но из стыдливости не сказал ему никогда и десятой доли ласковых слов, которые дрожали в моем сердце. О, если б вернуть невозвратимое!

Мое сокровище, целую тебя.

Твой *16 <...>

 

(л. 20)

Париж. 1925. 27 февраля. Утро.

Моя светлая Ниника, до меня доходят твои милые строки, и каждый раз от тебя ко мне приходит в четких буковках и верных словах та радость душевной близости, которой хочет сердце. Солнечное весеннее утро сейчас, и, хоть нет ничего для меня в городе, что я мог бы полюбить, но Солнце набрасывает свой золотой покров на это тяжелое многодымное чудовище, и во мне просыпается художественное любопытство к этому преображенному чудищу. <...>

Я <...> вспоминаю, как мы дружно шли с тобой по парижским улицам, и ты крепко, с нежной гордостью, прижималась ко мне, держа меня под руку. Мое драгоценное дитя, у тебя уже у самой есть свои дети, но ты не перестала быть для меня любимым моим ребенком. И мы вновь по-разному вместе. В те самые часы, когда ты в Оптиной п[устыни]17 читала изумительные страницы Иезекииля, я здесь в Париже читал и перечитывал те же страницы и на них строил свое огненное слово о древних Пророках и о Русском духе. Венчанная лесною своею красотой, Дочь Земли, моя солнечная дочь, я целую и люблю тебя.

               Твой Паучок.

 

(л. 22)

С.-Жиль18. 1925. 7 июня.

Мое любимое солнышко, Ниника, <...> Пиши мне о том, о чем ты хочешь спросить. Я отвечу на каждый вопрос. Тебе ли я мог бы в чем-нибудь не ответить, радость моя, ничем никогда не затемненная? Ты – мой талисман, и будешь моим талисманом всегда-всегда. Я это знаю. – Я читал сегодня твою открытку, открытку Кати и письмо Кати, лежа у высоких волн в горячем песке, под ликующим Солнцем. (Наконец! Весна сильно задержалась, и это еще только весна у нас, а не лето). Здесь очень хорошо, и как сердцем я жалею, что здесь нет со мной тебя, Маши19 и Кати. Волны здесь еще более резвые и живые, чем в Сулаке. Удивительно видеть волну длиною в версту. Причем верстовая линия ломающегося изумруда. Восхитительное утоление от этого зрелища. И против предвосхищаемой черты остановки – последнего забега, – волна бросает свой влажный веер сажени на три ближе к тебе, так что едва успеваешь от нее убежать, иногда и не успеваешь, но это только весело. На побережьи красивые холмы. Они сплошь залиты самыми маленькими незабудочками, какие я где-либо видел, фейные, в булавочную головку и меньше. И крупные желтоватые шиповники цветут на ползучем череночке высотою в дюйм. Поистине фейная флора. И целые костры из роз в старинных домиках местечка, где еще сохранились улички 13-го столетия. Здесь было когда-то финикийское становище – и лица доселе здесь не французские. Это хорошо уводит мысль от узких рамок сегодня и здесь. – Мое счастье, целую тебя нежно и люблю, так люблю. Деток своих поцелуй от меня.

   Твой всегдашний Паучок. <...>

 

(л. 23—24, машинопись)

С.-Жиль. 1925. 1 июля. Закатное Солнце.

Мое сокровище и мое светлое дитя, Ниника, прости, что я пишу тебе не рукою, а на машине, но рука моя быстро утомляется. <...> любимая, если бы ты знала, в какое смущение повергло меня твое письмо от 2/15-го июня. Ты помнишь, в сказках? Бывают такие минуты, что прямо пойди, направо пойди, налево пойди, все будет плохо, всюду угроза – и не знаешь, как быть. В сказках выручает волшебный конь, которые знает лучше все наше, чем мы сами. Счастье тому, у кого есть такой конь. Мне кажется, ты сейчас именно в таком трудном положении. Но именно оттого, что ты и я, мы близки, что ты и я, мы во многом основном до жуткости похожи, сделало то, что твои слова повергли меня в полную нерешительность говорения. Прямо скажу, могу погубить, налево скажу, могу повредить, направо скажу, могу косвенно или прямо сделать тебя несчастной. Я знаю, как из одного слова может произойти целый лес и целая буря. Но, счастье мое, я буду говорить прямо. А что из этого выйдет, не знаю, но с тобой я могу говорить только целиком и без оговорок.

Я люблю Леву, и думаю, что он очень хороший человек, исключительно хороший. Но я всегда думал, – задолго до того, как ты решила свою судьбу, – что между вами такая коренная разница во многом, в основном, что рано или поздно, и вернее, рано, а не поздно, ты больно это почувствуешь. Но главный вопрос не в этом различии, а в том, любишь ли ты его воистину или нет. Если нет, как ни страшно, а должно будет когда-нибудь расстаться, – не врагами, но расстаться. Если да, должно всеми силами держаться за единственное счастье любви, и стараться сгладить различие, – и ни в каком случае не отдавать на пагубу и уничтожение своего заветного, что твое и только твое. Будь он не только Бруни, а сам Леонардо да Винчи, то, что твое, есть святыня, и ни отцу, ни матери, ни сыну или дочери, ни мужу или другу, ты своей внутренней священной самостоятельности отдавать не должна. Ни в ка-ком слу-чае. Я говорю это утверждение с расстановкой, и подчеркиваю, что тот человек, который стал бы у другого человека требовать такой жертвы, не достоин уважения, и лично для меня такой человек – враг. Не только мой враг, но жизни, Солнца и Бога.

Твои слова: «Без него жить долго не могу, без него я все теряю и всякую радость к жизни», – эти слова сказаны сердцем, которое любит воистину. Ты любишь его, дитя. А если любишь, он, верно, стоит твоей любви. И нельзя ли сделать так, чтобы не потерять любовь, а мудро отстоять свое и заставить рубцы различия исчезнуть? Может быть, можно? Если нельзя, – а он должен понять, что можно, – я не вижу исхода из боли, боль придет, и в каком лике, нельзя знать. Из самой малой искры может возникнуть самый большой пожар.

В вечность я верил всегда. И не верил – больше – знал всегда – чувствую ее с четырех лет непрерывно, то есть вот уже 54 года. И знаю, что это не самовнушение, и не заблуждение крови, или преподанное другими. Это – лучезарная, данная мне Судьбою моею, тайна, мне внутри всегда видная. Но Вечность, именно она, велит мне, как повелевала всегда, любить каждый мой миг полностью. Целовал ли я всех, кого мне хотелось целовать? Хотелось и мог? Нет. Я не только страстен, но и застенчив. Многое я сделал бы иным теперь в моей жизни. Но тогда я, верно, давно бы уже сгорел, или погиб иначе. Мне безгранично жаль моих непоцелованных поцелуев. Но, дитя, ведь это же бездонность. В нее броситься, только утонуть. Я бросался и все-таки выплывал, а не утонул. Что-то мне помогло. Но это так все жутко, что вовсе не остыв в своей страстности и в своей жадности я думаю сейчас, что мое многолюбие самая большая моя беда. Мне хотелось бы, воплотившись в новой жизни на новой планете, всегда-всегда любить только одну.

Как мне больно, если мои слова только огорчают тебя, и я говорю не так, как, может быть, ты хотела бы слышать. Но иначе говорить я не могу. Если завтра, если сейчас ко мне придет новый зазыв страсти, поступлю ли я так, как говорю – или, очертя голову, брошусь опять – безумный пловец – в море, всех течений которого не знаю? Моя Ниника, ведь отвечать на этот вопрос не нужно. Ты знаешь меня и ты знаешь, как я поступлю. Но никого я не зову так поступать. Больше не зову. Хорошо это или дурно? О, не знаю, не знаю, не знаю. Но мне так нежно, так ласково хочется, чтоб ты не знала тех пыток, которые я уже столько раз пережил. И мне так страшно за тебя. И я знаю, что молниеносному соблазну не подчиниться нельзя, ибо тогда твоя воля сожжена. Но слушать голос соблазна, о котором можешь размышлять, – нет, этого не нужно. Такой соблазн – не из Господних вихрей. Между им и собой надо провести непреходимую черту.

Солнышко мое, вот я тебе написал много. А кажется, ничего не сказал. Я бы тебя обнял сейчас крепко, нежно, и заглянул бы тебе в глаза, и наши глаза больше бы сказали нашим душам, чем все эти слова.

Любимая, храни себя. Ты сокровище. Береги себя, радость моя. И не дозволяй никому обижать себя. Светись своим светом. Твой внутренний свет научит тебя.

[рукописный автограф:]                    Бальмонт.

Моя милая, целую тебя.

Твой

   Паучок. <...>

 

(л. 25)

С.-Жиль. 1925. 5 августа.

Мое милое солнышко Ниника, я получил и твою открытку, и твое письмо. Моя любимая, я так счастлив, что мои слова к тебе пришли вовремя и прозвучали в душе твоей так, как они звучали в моей, когда я писал тебе и все сердце мое рвалось к тебе. <...>

Я поставил на камине, над письменным моим столом, твою карточку, рядом с Катей в кавказском костюме, но у тебя на этом портрете такое истерзанное, измученное лицо. Мне хочется приласкать тебя, поцеловать, сказать самые ласковые и нежные слова, и прежде всего сказать тебе, мое солнышко, что, когда ты будешь со мною, ты каждую минуту будешь видеть и чувствовать, что не только я тебя люблю, но и все, кто около меня, и что эта любовь будет стараться доставлять тебе радость, совсем ничего от тебя не требуя. <...>

Ночной Океан шелестит. Полная Луна. Все спят. Пью чай и мечтаю о далеких русских просторах, лесных травах, и нашей глубинной тишине. Обнимаю тебя.

   Твой Паучок.

 

(л. 26)

С.-Жиль. 1925. 4 июля.

Мое солнышко милое, Ниника <...> Пишу тебе сейчас несколько слов. Светит Луна, ночь, Океан шумит, он два дня уже бушует, весь белый от вспененных гребней волн. Пойду сейчас побродить вдоль плещущего прилива. Безлюдье здесь образцовое. Лишь днем еще можно, с неприязнью, наткнуться на кого-нибудь на пляже, а так как сии куры обоего пола ложатся спать в 9-10 часов, а сейчас 11, – можно чувствовать себя обладателем целого Океана. И как она прекрасна, эта власть Океана и пустыни, как неисчерпаем разговор моей человеческой души с Морем. «Море мое!» гордо воскликнула моя пятилетняя девочка, феечка Ниника, ты, вбежав в Море. И я всегда, всегда, проходя вдоль прилива, ощущаю то же, детски-полное, детски-гордое, детски-радостное чувство обладания талисманом необыкновенным и неисчерпаемым: «Море мое!»

Я рад, что ты взяла себе из моих книг «Носящий барсову шкуру»20 в переводе Уордроп. Это книга, с которой я жил несколько лет. Возьми ее себе вовсе и напиши на ней свое имя. Я уверен, что она даст тебе много лучезарных минут.

А ко мне за последнее время, как-то беспричинно, вернулось мое давнишнее увлечение английским языком и английской поэзией. После прошлого года, который весь прошел под знаком русского языка и русских моих любимых волшебников, Пушкина, Баратынского, Аксакова, Фета, Тютчева – и Летописи Нестора также.

Впрочем, я больше всего поглощен самой Природой и ее бесчисленными голосами.

Твой Пауч. <...>

 

(л. 27, машинопись)

Сэн-Жиль. 1925. 19 августа. Звездная ночь. <...>

Милая моя солнечная дочь, я так радуюсь всем твоим строкам, и мне так хотелось бы, чтоб тебе лучше жилось. За карточку твою я очень тебе признателен. Две мои милые – Катя и ты – стоят передо мной на камине, а письменный мой стол стоит у камина, и я читаю ли, пишу ли, нет-нет да и взгляну то на одно желанное лицо, то на другое, то на оба вместе. Но Вы такие обе разные. И однако есть какое-то сходство у тебя с Мамой. Именно с этой ее кавказской карточкой. Печаль, неудовлетворенность, затаенный порыв и возможность душевного разбега. Ой-ой-ой какого большого разбега.

Когда ты мне пишешь, – пишешь о лесе, о грибах, – я слышу дух леса. Пожалуйста, пиши больше, подробнее, о деревьях, о травах, о цветах, о птицах. Вот бы мне хотелось с тобой поаукаться в русском лесу. Это было бы как в Раю. Посылаю тебе «Солнечный улов» и «Северный венец». Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. Иногда я лягу на кушетку или на постель, закрою глаза – и вмиг я там. Слышу как пахнет наш бессмертный лес, слышу ветер, шелест, ощупь листвы и зыбь лесных вершин. Одно слово, «брусника» или «донник», вызывают в моей душе такое волнение, что одного такого слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи.

20 августа. Солнечное утро.

Моя любимая Ниника, вчера я устал и не кончил письмо к тебе. Сегодня проснулся довольно рано, в 7 часов, ушел в садик и смотрел на небо, и на реку «Жизнь», «Ви», и на чистое небо. Какое оно чистое утром, когда люди еще на него почти не смотрели, не забросали своими взглядами. Сейчас читаю книгу о птицах и хочу быть уверенным, что ты прилетишь ко мне. Океан зеленовато-бирюзовый.

Целую тебя, мое счастьице и моя любовь, такая нежная и особенная. И твоих сказочных птенцов целую. Всему твоему окружению привет. <...>

   Твой

               Паучок <...>

 

(л. 28)

С.-Жиль. 1925. 10 октября. Ночь.

Моя милая, редкостная моя Ниника, не сумею сказать тебе, как я счастлив твоими письмами ко мне <...>

Мое солнышко, я пишу тебе сейчас лишь два слова. Я в работе. На днях напишу много.

Шлю тебе «Я помню» и «Превыше», всецело тобою навеянное. Это крепко, ясно и четко, как ты сама, моя прекрасная. <...>

Твой Паучок. <...>

 

(л. 30)

Париж, 1926.VII.14. 7-й ч[ас]. в[ечера].

Моя радость и мое солнышко, Ниника <...>  Через два часа я еду с Ел[еной]. в Бискаррос (около Аркашона) и найму <...> виллу, вернусь через 4 дня сюда, заберу вещевой и человеческий багаж (о, человечицы – бесчеловечно неудобный багаж!), – и, надеюсь, числа 25-го благополучно покину Париж на год. <...> В течение моей поездки в Бискаррос добрая Нюшенька побудет с М[иррой]. Ты уже знаешь, что с Миррой не все благополучно, или, точнее, все неблагополучно. Но я верю в самовосстановляющуюся силу юности, а также в vis Naturae medicatrix21 – нечто целебное. Если все горькие опыты не подействуют на твою необузданную сестру, тогда это – дурная бесконечность, и от такого неудобного философического понятия, после всех понесенных жертв, я, не колеблясь, отрекусь. Ты бы написала ей, моя светлая, по-сестрински, чтобы она не уродовала больше мою душу и не мешала бы мне работать и быть светлым. Ах, от тебя, моя радость, никогда-никогда я не знал ничего, кроме ласки, любви и душевного богатства, – ни одной темной минуты, ни единственной. И когда мне бывает нестерпимо-тяжело, образ Кати и твой образ своими крыльями держат меня на краю срыва. Люблю тебя и благословляю тебя всем сердцем. Верю в творчество жизни и в нашу встречу. Целую тебя. И деток твоих. И маму.

   Твой Паучок.

 

(л. 31)

Мизду22. 1926. 20 окт[ября].

Мое солнышко, Ниника <...>  Дни, перед прощанием с местом, начинают <...> мелькать непомерно-быстро и становятся страшно похожи один на другой. А на днях, верно, я прощусь с этим тихим Лакано. Здесь зимовать нельзя, нет никакого отопления. Завтра едем в разведочную поездку, – в Бордо и оттуда к югу, в Оссегор или же в Биарриц, может быть даже все-таки в Сулак, который мне страшно мил. Найду где-н[и]б[удь]. зимовку – и вернемся за вещами. Ай! сколько книг! Ах! сколько сундуков! Ох! все это нужно везти в новое место, все равно непрочное и недостоверное. Я хотел бы быть в Оптиной Пустыни, наняться к тебе в скотники, доить твою корову (быть может, 10 коров!), убирать в хлеву, в конюшне, есть лишь черный хлеб (большое лакомство здесь!), – но не двигаться с места, но не переезжать, но жить, зная, что будешь тут же жить через год, через 5 лет, через 40 лет, когда мне минет 100. Вот то было бы славно. А пока – пишу стих «Бересклет», и пишу стих «Огнепоклонник», – и целый день слушаю синиц. Что за очаровательная птичка, и какая она родная! Обнимаю тебя, моя радость.

   Твой Паучок.

 

(л. 32)

Capbreton23.

1926. 25 дек[абря]. Ночь.

Моя милая Ниника, хоть и нового сейчас стиля Святки, но у меня они настоящие: белая зима, все усыпано снегом уже два дня. Был вчера в полночь в церкви, на службе, вспоминал тебя, и вспоминал Катю тех далеких дней – четверть века назад – и она помнит – как я пришел в ее комнату, и она, глянув на меня обнимающим взглядом своих черных глаз, сказала: «Пора!» Это ты стучалась в дверь. Это ты пришла в мир, солнечное, святочное дитя. И как это хорошо, что ты пришла в мир. Красотою ты возникла, цветком расцвела из красоты – нашей любви, из очарования лучшей женщины, какую я встретил на земле, я, обнявший столько женщин, что счесть их не могу, но другой такой не нашедший, потому что ее не было и нет.

Радость моя, будь счастлива. Я целую тебя нежно и люблю. Твой Паучок.

P.S. Кто любит мой венок сонетов в «Мое – Ей», тот дорог мне. <...>

 

(л. 33)

Capbreton.       1926. 25 дек[абря].

                           1927. 6 янв[аря].

Мое сокровище, Ниника, <...> итак, четверть столетия ты уже прожила? Ну-ну, как все это скоро делается. Смотри, не успеешь и оглянуться, как твоя маленькая Нина будет говорить тебе о терзаниях своего сердца и о невозможности быть счастливой... потому что... потому что... Ах, сколько этих Потому что! Что за диво, дитя мое, – со мной? Или, правда, я сокол, беру добычу с налету – и улетаю туда, откуда прилетел? Но ведь я не очень-то улетаю. Эвона, хвост какой длинный у меня, уж какой же там сокол, не павлин ли? А счастье я знал – в каждом приближении, в каждой нежной дружбе, в каждом увлечении, в каждой страсти, в каждой любви. Мне жаль, что люди мало похожи на меня. Не легкомыслие я говорю, а мудрость. Любимая моя, будь счастлива, и светлой будь, моя радость, всегда-всегда. Люблю тебя, Феечка!

   Твой Паучок.

 

(л. 34)

Капбретон. 1928. 16 февраля.

Мое солнечное дитя, моя Ниника <...> Я только что вернулся в свою деревенскую тишину после недели в Бордо. У меня там были в карманах два письма от Кати, где есть словечки о твоих детях, и два твои подробные деревенские письма, и я так живо чувствовал тебя в себе. Мы (ты и я) оба, в радостях деревни, остро хотим удовольствий города, но эти городские услады, – друзья, приятели, знакомые, смена лиц, вино, театр, музыка, покупка новых книг и кое-каких вещей, – связаны с таким суматошеством, и глупостью, и потерей времени, все это так оставляет душу unsatisfied24, что меня это заняло лишь на 4 дня, а последние 3 дня я чувствовал себя в плену, – сегодня же, в моем золотом отъединении (весь Капбретон в расцвете мимозных деревьев), я счастлив как ребенок, и сердце любит – любит, само не знает что любит все. <...>

Паучок.

P.S. Завтра отсылаю тебе «Антологию франц. поэтов» (очень произвольная).

 

(л. 35)

Капбретон.

1928. 21 окт[ября].

Ночь.

Моя милая-милая Ниника <...> Я горжусь, что ты у меня такая. <...> Ты дитя Природы, любовь моя, нежность моя. Все, что во мне есть лучшего, проникновенного, в тебе отразилось, и любовь к земле, к полю, к лесу в тебе, кажется, еще сильнее, чем во мне, хотя только этим я еще живу и храню свою душу в чистоте и высоте. Каждая строка твоего письма мне близка. Твой друг, он прекрасный. Страница твоей Жизни залита Солнцем, и ничего кроме нежности нет у меня к тебе. Мне жаль, мне больно за тебя, что тебе больно. Мне жаль (и это безысходно), что люди не умеют вольно и благословенно взглянуть на благословение, чье имя есть любовь. Любить – и любить любовь – и любить любовь в других. Боже, да ведь это вся мудрость. <...>  

Звезд бы хотел я набрать полные пригоршни и бросить к тебе, моя милая.

Целую твое сердце.

   Твой Паучок.

P. S. Прилагаю «Истаевание», «Сон», «Летучий дождь» и три Болгарские песни.

 

(л. 36)

Le Bouscat, Gironde25.

11, rue Lorta.

1929. 7 янв[аря].

Мое милое Солнышко <...> Ниника, опять солнечный круг сомкнулся, звено к звену, и еще год твой укатился колобком в сказочные области звездного Неведомого. Да пошлет тебе Судьба исцеление от печали и много счастья.

   Да не томишься ожиданьем,

   И, чуть там в сердце точный срок,

   Пусть миг, с цветистым трепетаньем,

   Непредусмотренный гаданьем,

   Летит, как вешний мотылек!

Посылаю тебе огненную поэму моего литовского друга Людаса Гиры26.

И с Новым Годом! С Новым Счастьем! Испей горячей влаги во имя мое.

Ах, сокровище мое, поцеловать бы тебя!

   Твой

               Паучок.

(л. 37)

Капбретон.

1929.XI.15.

Моя милая Ниника <...> последнее твое письмо какое-то растерянное.

Чувствую, что, хоть и очень ты сильна, а не хватает тебя на все. Нести на одних плечах такую большую семью и хозяйство, ведь это, воистину, чрезмерно. У тебя должны были бы быть твои законные досуги, твои – лишь – твои часы, твои развлечения. Ведь ты – сама молодость. Через несколько твоих слов о ловле рыбы с острогой я так почуял, сразу, сколько горячей крови в твоем сердце. Милая моя!

На такой ловле я был только раз, когда мне было года 4! А я так четко помню всю красоту этого. Тут прямо в самое сердце Природы входишь. Хорошо ли ты знаешь все сочинения Серг. Тим. Аксакова? У него лучший русский язык. Лучше даже, чем у Пушкина. А когда он говорит о рыбах, он волшебник и тайновидец.

<...> Я очень увлечен Литвой и уже хорошо читаю по-литовски. Целую тебя, радость.

   Твой Паучок.

 

(л. 38)

Гул океана. Вечер.

1930. 16 декабря.

Мое милое солнышко Ниника,

Я каждый раз в приближении к 24-му декабря, <...> к дню твоего рождения 25-го декабря, чувствую тебя с особенною нежностью, и льются в душе моей напевные слова любви. Да пошлет тебе Судьба – радостей, спокойствия, счастия тебе и твоим, и особенно той радости, которая и мне в эти дни опять зажглась: Каждое утро благословлять начавшийся день и знать, что можешь осуществить завет древне-египетского неведомого песнопевца:

               День веселый совершай!

Радуюсь, что ты среди искристых снегов, и целую твое милое лицо, никогда не огорчавшая меня, сказка и явь и радость моя!

               Твой   Паучок.

 

Примечания

 

Письма приводятся по: ОР РГБ. Ф. 374. К. 10. Ед. хр. 19. Далее перед цитатами в скобках указаны номера листов. Часть писем представляет собой машинописный текст с пометками от руки и подписью автора.

 

1 Подробнее см.: Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. «Поэт с утренней душой»: Жизнь, творчество, судьба Константина Бальмонта. М., 2003. (Именной указатель)

2 Увидим и давайте подождем (исп.).

3 19 апреля 1920 г. у Нины и Льва Бруни родился сын Иван. Лев Александрович Бруни (1894—1948), художник, зять К. Д. Бальмонта.

4 Дети поэта от браков: с Л. М. Гарелиной – Николай, Е. А. Андреевой – Нина, Е. К. Цветковской – Мирра.

5 Примель – местечко на побережье Атлантического океана в западной части Франции, где Бальмонт жил летом 1906 года, во время работы над сборником «Жар-птица»; Сулак (Soulac-sur-Mer) – местечко поблизости от Бордо (Франция), в котором Бальмонт провел часть лета и осени 1907 г.

6 Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт – переводчица, вторая жена поэта, автор книги воспоминаний о Бальмонте (Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1997).

7 «Я признаю, что говоря о Любви, точно так же как и говоря о Боге, я всегда стараюсь схватить вспышки ускользающего озарения и небесные лучи, которых нельзя коснуться» (фр., пер. А. Н. Таганова).

8 Бальмонт К. Д. Под Новым Серпом. Берлин, 1923.

9 «Vision Solaires» («Солнечные видения». – Фр.) – сборник очерков Бальмонта о его путешествиях 1905—1916 гг., изданный в 1922 г. (на титуле – 1923) в Париже. См. подробнее: Предисловие Л. Савицкой к французскому изданию книги К. Бальмонта «Солнечные видения» // Публ., предисл. и примеч. П. В. Куприяновского. Пер. А. Н. Таганова // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 4. Иваново, 1999. С. 373—380.

10 Боссар, французский книгоиздатель, с которым Бальмонт сотрудничал в Париже.

11 Лаврик – третий ребенок Нины и Льва Бруни.

12 Шателейон – город во Франции, в котором Бальмонт жил с весны 1924 по январь 1925 г.

13 Бальмонт К. Д. Русский язык: (Воля как основа творчества): [Статья]; в т. ч. – стих.: «Приветствую тебя, старинный крепкий стих…» с. 206 // Современные записки (Париж). 1924. № 19. С. 212—213.

14 Ваня, Нина, Лаврик – дети Нины и Льва Бруни, внуки поэта.

15 Иван Бруни (1920—1994) – впоследствии известный художник.

16 Вместо подписи – знак звездочки.

17 Н. К. Бруни-Бальмонт в 1920-х – начале 1930-х гг. подолгу жила в Оптиной пустыни (г. Козельск) вместе с матерью, Е. А Андреевой, и мужем, Л. А. Бруни.

18 Сен-Жиль (Франция) – местечко на побережье океана, место проживания Бальмонта в 1925 г.

19 Мария Александровна Полиевктова, подруга Нины.

20 Оливер и Марджори Уордропы – первые переводчики поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре» на английский язык. В 1914—1917 гг. Бальмонт работал над переводом поэмы с грузинского на русский (впервые напечатано в Париже в 1933 г. под названием «Носящий барсову шкуру». См. подробнее: Константин Бальмонт – Ивану Шмелеву. Письма и стихотворения 1926—1936 / сост., вступ. ст., коммент. К. М. Азадовского, Г. М. Бонгард-Левина. М., 2005. С. 264).

21 Vis Naturae medicatrix (лат.) – целебная сила природы.

22 Мизду – местечко близ Лакано во Франции.

23 Капбретон (Ланды) – город во Франции на побережье Атлантического океана.

24 Неудовлетворенной (англ.).

25 Буска – местечко близ Бордо во Франции.

26 Гира Людас (1884—1946), литовский поэт, друг Бальмонта.

 



© Публикация, вступление и комментарии. Коллектив авторов, 2006. Работа выполнена при поддержке гранта Министерства образования РФ.


При использовании материалов сайта в газетах, журналах и других печатных изданиях обязательно указание первоисточника;
при перепечатке в интернете – обязательна прямая ссылка на сайт http://yepisheva.ru © 2014