© Т. С. Петрова

МОТИВ ТИШИНЫ В ЛИРИКЕ К. БАЛЬМОНТА

Одной из важнейших проблем, занимавших символистов и до сих пор открытых, является поиск способов и средств выражения запредельных сущностей мира, его важнейших, но трудновыразимых свойств.

Прямой путь к передаче сущностных характеристик мира, явленного в системе отражений, символисты видели в звучании, так как считали, что звуковое состояние мира обнаруживает космическую основу всего сущего. Об этом своеобразном изоморфизме Вяч. Иванов писал: «Нам важна не сила звука, а мощь отзвука» [3, с. 165]; о том же читаем в статье К. Бальмонта «Русский язык»: «Немой мир ищет гóлоса и веяньем ветра, плеском волн, перекличкой птиц, жужжаньем жуков, рёвом зверя, шорохом листьев, шёпотом травинок, разрывающим всё небо гимном грома даёт своей внутренней ищущей воле вырваться на волю» (1, 303).

«Звуковую тайну Поэзии как Волшебства» Бальмонт видел в том, что «вопли ветра, звериные клики, пенье птиц и шелесты листьев говорят через человеческие слова, придавая им двойное выражение» (1, 288).

В этой системе отражений мотив тишины выглядит контрастным по отношению к образу мира, явленного в звуке, – налицо, по выражению Бальмонта, «мир-противоречье». Это отражается, например, в таких контрастных характеристиках: огонь (одна из важнейших мировых стихий): «Бесшумный в мерцанье церковной свечи, / Многошумный в пожаре»; звучащий мир: «Нежная ива / Спит и молчит. / Где-то тоскливо / Чайка кричит»; мир чужой – тёмный, мрачный, в котором тишина – безглагольность – проявление пустоты, тяжёлой атмосферы: «Безотрадно здесь мерцанье / Безглагольной глубины, / Неприветны вздохи ветра / Между ветками сосны»; – и родной мир, проявляющий себя в милом сердцу звуке: «И встревоженной мечтою / Слышишь в ропоте волны / Колокольчик русской тройки / В царстве степи и луны».

Однако противоположные свойства – тишина и звучание – могут представлять и особую полноту мира в широком диапазоне его характеристик:

Прозвенит ли вдали колокольчик,

Колокольчик, во мгле убегающий,

Догорает ли месяц за тучкой,

Там за тучкой, бледнеющей, тающей, –

Наклонюсь ли я, полный печали, –

О, печали глубоко-мучительной! –

Над водой, над рекой безглагольной,

Безглагольной, безгласной, томительной... (1, 80).

Тишина часто выступает условием проявления внутреннего звучания, внутренней духовной жизни человека – или условием восприятия тонкого, незримого мира, таинственного в своей невыразимости:

Мне ненавистен гул гигантских городов,

Противно мне толпы движенье,

Мой дух живёт среди лесов,

Где в тишине уединенья

Внемлю я музыке незримых голосов... (1, 16).

Больше того, Бальмонт прямо определяет тишину как исток, корень звукового проявления мира: «В начале, если было начало, было Безмолвие, из которого родилось Слово по закону дополнения, соответствия и двойственности. Из безгласности – голос, из молчания – песня, из тишины – целый взрыв звуков» (Поэзия как волшеб-ство, 1, 282).

Этот аспект мотива тишины определённо выражен и в лирике: «Где вдруг из безгласной основы / Взметается громкий язык».

Особенно важно для Бальмонта выражение того «безмолвного красноречия», которое ещё романтики связывали с мотивом тишины; безмолвие выступает средоточием особо значимого содержания – невыразимого, что только молчанием и можно проявить, обозначить.

В результате является сопряжение несопоставимого в оксюморонных сочетаниях: «Я обручился с тишиной, всегда безмолвием поющей», «Бесконечность немых голосов», «Я слушаю, как говорит молчанье», «Голос безгласия», «чтоб он молчаньем славу пел мою», «И беззвучную сказку поют» и т. п.

Сопряжение несопоставимого в таких сочетаниях, по мнению Н. А. Кожевниковой, отражает «сложную цельность переживания или явления» [2, с. 50]. Видимо, для символистов было важно не только подчеркнуть, вслед за романтиками, таинственную невыразимость глубинного, тонкого мира, но в особой мере выразить его единство – именно цельность (!), – образом которой и была для них тишина. Безмолвие – это состояние единого. В статье «Поэзия как волшебство» Бальмонт пишет: «...мы идём и входим в великий храм безмолвия, в глубину созерцания, в сознание единого хора, всеединого Лада»; «...мы сливаем два в одно, мы всегда превращаем двойственность в единство <...>, два великие извечные пути расхождения мы сливаем в одно устремление, как два отдельные стиха, поцеловавшись в рифме, соединяются в одну неразрывную звучность.

Звуки и отзвуки, чувства и призраки их,

Таинство творчества, только что созданный стих» (1, 281—282).

Поэтому и рождение поэта, как рождение стиха, представляется явлением великой тайны мира, космоса, заключённой в безмолвии и выражающейся молчанием, безгласием:

Мне говорила мать моя,

Что в том едином первочасье

Не закричал, родившись, я,

А был в таинственном безгласье.

Мой первый час – не первый крик,

А первый долгий миг молчанья,

Как будто слушал я родник,

Напев нездешнего звучанья.

И мать сказала: «Он умрёт».

Она заплакала невольно.

Но жив, живет певучим тот,

Кто тайну слушал безглагольно (Часы, 1, 213—214).

Так, по мнению Бальмонта, в звуковой сфере проявляется основной закон Вселенной: «соединение двух через третье»; и образ мира, отражающий этот закон, лишь на первый взгляд противоречив и непонятен, по сути же – исключительно точен в своих ключевых характеристиках: «И странной музыкой, безгласной и печальной, / В эфирных пропастях польётся звёздный свет» (Мировая тюрьма, 1, 94).

Попыткой более точно определить особые, трудноуловимые и невыразимые свойства мира, сложное эмоциональное состояние объясняется обращение Бальмонта к окказионализмам: «деревья так сумрачно-странно-безмолвны», «тиховейные сны»; ёмкий образ единого мира предстаёт в синкретичных метафорах, например: «Вот она, неоглядная тишь океана...», «Я ласково учусь зелёной тишине» и др.

Группа слов с семой тишины обнаруживает в лирике Бальмонта особенности употребления и семантического осложнения.

Слова тишина и тишь чаще употребляются для общего выражения беззвучия, иногда с оттенком покоя:

Одиночество! Мир тебе! Море, покой, тишина!

(Альбатрос, 1, 50);

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя

(Безглагольность, 1, 85).

В то же время именно в этих словах часто актуализируется значение «общее свойство мира, его глубинная, невыразимая сущность»:

Наши святки – душа, наша тишь – неземной глубины.

(Северный венец, 1, 171);

Не узнаешь,

не поймёшь, –

Это волны

Или рожь.

Или лес,

Или камыш,

Иль с небес

Струится тишь... (Штрихи, 1, 146).

Другие члены ряда – беззвучный и беззвучие – передают невыраженность в звуке: «И беззвучную сказку поют...»

Слова молчание, молчать активно используются в контексте олицетворения: «Нежная ива спит и молчит», «Вода <...> молчаньем и пеньем душе отвечает».

Особую семантическую ёмкость обнаруживают слова безглагольный (безглагольность), безгласный, безмолвный.

Стремясь акцентировать семантику переполняющего мир невыразимого общего состояния, Бальмонт выносит слово безглагольность в заглавие стихотворения, где в разработке поэтической темы использует все семанти-ческие оттенки ряда, выражающего мотив тишины.

Безглагольность

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаённой печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, –

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далёко-далёко.

Во всём утомленье, глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада, –

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны.

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно. (1, 84—85)

Слитность мира в едином состоянии, выраженная в мотиве тишины, проявляется здесь в общности эмоционального тона: слова с семантикой чувства в равной мере отнесены и к миру природы, и к миру человека («усталая нежность», «боль затаённой печали», «безвыходность горя», «утомленье, глухое, немое», «деревья так сумрачно-странно-безмолвны»); в результате традиционное выражение эмоций через образ сердца воспринимается как общее, отнесённое к единому миру; этому способствует акцентирование образа в повторе: «и сердцу так больно, и сердце не радо»; «и сердцу так грустно, и сердце не радо»; «и сердце простило, но сердце застыло, и плачет, и плачет, и плачет невольно».

Слово безглагольность даже структурно (через общую приставку без-) объединяется в одном ряду со словами, выражающими общее состояние мира: безглагольность – безмолвная (боль) – безвыходность (горя) – безгласность – безбрежность.

Особое место в ряду, выражающем мотив тишины, занимает слово немой. В нём, как правило, в большей мере проявляется окраска трагизма, драматической напряженности, мера проявления которой зависит от контекста (немой – не способный к выражению, лишённый голоса). В данном стихотворении эмоциональная окраска определения немое связана с его постпозитивным положением и однородностью с другим словом, определяющим состояние всего мира: «Во всём утомленье, глухое, немое».

Ещё более акцентировано определение немой в стихотворении «Осень» 1908 года, где создаётся образ единого мира в его земном, запредельном и внутреннем (душевном) проявлении.

В стихотворении подчёркнута соотнесённость живого и неживого в природе; она имеет даже прямое выражение: «Этот плачущий – кто он? Ах, лист пожелтевший шуршит». Общее настроение стихотворения – мистическое ощущение слитности мира в едином состоянии напряжения, предчувствия поворотов судьбы – сознании непостижимости судьбы. Это сложное мироощущение (= миросостояние) и сходится, на наш взгляд, как в фокусе, в определении осени: немая. Семантика горькой невыразимости, безысходности, свойственная у Бальмонта этому слову почти в любом тексте, поддержана здесь начальной строкой: «Осень. Мёртвый простор»; обозначением своего состояния: «С привиденьями страшно мне быть»; опорой на соположенный ряд, в который входит традиционный образ ночи и символический – осени: «О, глубокая ночь! О, холодная осень! Немая! Непостижность судьбы: расставаться, страдать и любить» (1, 135).

Употребление эпитета немая в положении синтаксической обособленности, с восклицательной интонацией, акцентирует его особую образную значимость.

Потенциально все члены ряда с семой тишины способны передавать семантику непостижимости, вечной тайны мира, которую стремится выразить поэт. В этом отношении особенно показательно стихотворение «В лесу» (1, 150).

В нём проявляется тот особый строй поэтического текста, при котором возникает необходимая для символистской лирики амбивалентность, о чём сам Бальмонт писал: «...вы смотрите и видите за переменчивыми красками и за очевидными чертами ещё что-то другое, красоту полураскрытую, целый мир намёков, понятных сердцу, но почти всецело убегающих от возможности быть выраженными в словах»; «...это поэзия, в которой органически, не насильственно, сливаются два содержания: скрытая отвлечённость и очевидная красота...» (Элементарные слова о символической поэзии, 1, 265).

Показателем такой символической направленности текста выступает, во-первых, отражение особенно тесного слияния внутреннего мира человека и среды, внешнего мира; в нашем примере:

...Не так же ль я безгласен,

Как этот мир ветвей, вершин, стволов?

Не так же ль мир мечты воздушно-ясен,

Моей мечты и тиховейных снов?

Во-вторых, здесь определён и идеальный мир, мир грёзы, мечты; по справедливому представлению символистов, не только помещающийся внутри человека, но существующий объективно как часть сложного мира, как составная часть единого космоса. Тишина – важнейшее свойство этого мира, а следовательно, и главное его означающее. Бальмонт называет это свойство «великим молчанием»: «Тютчев понял необходимость того великого молчания, из глубины которого, как из очарованной пещеры, озарённой внутренним светом, выходят преображённые прекрасные призраки» (1, 275).

Не случайно мотив тишины, развиваясь в стихотворении, завершает его мощным, эмоционально усиленным аккордом: «Но лес молчит. Молчит! Какая тишь!»

В непосредственном соотношении с мотивом тишины выступает у Бальмонта и слово сон. Для символистов это ключевое слово, отражающее состояние, в котором человек может постичь непостижимое, прикоснуться к глубинным, скрытым сущностям [2, с. 61—64]. Следовательно, с одной стороны, сон выступает образным эквивалентом слова мечта (в стихотворении «В лесу» они недаром связаны сочинением как однородные и имеют определения-синонимы: «мир мечты воздушной, – моей мечты и тиховейных снов»); с другой стороны, слово сон входит в один ряд со словами, выражающими семантику тишины как особого свойства мира.

Так же как слова из ряда с семантикой тишины, сон может обозначать состояние, позволяющее слышать скрытое, не проявляющееся внешне (голос памяти, совести, каких-то иных ощущений, хранящихся в подсознании):

Засну – и слушаю я оканье

Оки и Клязьмы. Вот базар.

Копыт, подков я слышу цоканье,

Шумит, кричит и млад и стар...

...Умолкла Шуя тороватая,

Но длится мой прозрачный сон,

И чую в воздухе заката я,

Как ласков колокольный звон... (Дрёма, 1, 241);

И если слышим мы во сне

Напев, который многолирен,

В тот час в блаженной той стране

Поёт о счастье светлый Сирин.

И если звоном нежных струн

Ты убаюкан, засыпая,

Так это птица Гамаюн

Поёт в безвестном, голубая (Райские птицы, 1, 130—131);

Мне слышались, снились напев и дорога, –

И я полюбил журавлей... (Заветная рифма, 1, 244).

Образ сна часто сопровождает мотив тишины и выражается в единой с ним образной системе, вступая в различные семантические соотношения со звуковыми словами, – как по линии аналогии, так и в структуре противопоставления, контраста. Например:

Мир мой – сладкий сон невест,

Чары леса, тишь лесных безлюдных мест,

Сон колодца зачарованного... (Горькому, 1, 237);

Страна, которая молчит, вся в белом-белом <...>

Страна, которая за празднествами мая,

Чуть лето глянет ей, спешит сказать: «Я сплю»... (1, 170);

Сонные воды бесшумных озёр...;

– в контрастном соотношении:

За краем снов есть голос полногласный.

Идёт тепло на смену декабрю;

<...> Есть в мире зачарованные страны,

Где ценный клад скрывается века, –

И в сказке спят подолгу великаны,

Но в сказке есть свирель из тростника.

В такой тростник дохни – ответит песней,

И волею зовётся тот напев.

Он ширится всё ярче и чудесней,

Сон рассечён, алмазом блещет гнев. (Имени Герцена, 1, 207);

– в стихотворении «Фантазия» (1, 14):

Вещий лес спокойно дремлет <...>

И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грёз;

– далее появляются «звуки полночи»: «вздохи, пенье, чьё-то скорбное моленье»; «Мчатся духи через лес: / Всё сильней звучит их пенье, всё слышнее в нём томленье...»; – среди деревьев же тишина и покой:

Все они так сладко дремлют,

Безучастно стонам внемлют

И с спокойствием приемлют чары ясных, светлых снов.

Наконец, как и другие члены ряда, выражающие мотив тишины, слово сон способно передавать сложное состояние, в котором молчание – это выражение особого мироощущения, и тогда возможен голос сна – как и голос тишины:

И всё растёт зелёный звон,

И сон в душе поёт... (Славянское Древо, 1, 129);

Гремучим сновиденьем наяву

Ты мысль и мощь сольёшь в едином хоре

(Русский язык, 1, 231);

Хрустальный ключ. Безгласные затоны.

Живая сказка – страшный тёмный бор.

Его вершин немолкнущие звоны.

Воздушность ив. Цветы родных полей.

Апрельский сон с его улыбкой маю... (Родное, 1, 132).

Таким образом, ряд слов, выражающих мотив тишины, пополняется новыми образными эквивалентами, а слово сон становится семантически многофункциональным.

Рассмотренный материал позволяет заключить, что тишина у Бальмонта может быть тоже выражением голоса, но это голос другого, невидимого мира, проявляющегося в земном звучании зеркально, т. е. безгласием, безмолвием, немотой. Вот почему слова с семантикой тишины так активны в языке символистов при выражении запредельного мира: за ними «чудится гул ещё других, не их голосов, ощущается говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в Святая Святых мыслимой нами Вселенной...» (1, 280).

Образом таких слов естественно выступает зеркало; сам Бальмонт не раз прибегал к этому образу для выражения изоморфизма мира и языка, отражающего его сущности, а также поэта – как органа, выражающего свойства мира в особом, адекватном этим свойствам языке. Примером может служить стихотворение «Зеркало», где внешнее безмолвие и неподвижность сна зеркально соответствуют гармоническому звучанию внутреннего, глубинного хора:

Зеркало

Я зеркало ликов земных

И собственной жизни бездонной.

Я всё вовлекаю в свой стих,

Что взглянет в затон углублённый.

Я властно маню в глубину,

Где каждый воздушно-удвоен,

Где все причащаются сну,

Где даже уродливый строен. <...>

Душа ощущает: «Тону»,

Глаза удивляются взору.

И я предаю тишину

Запевшему в вечности хору (1, 139).

Тогда становятся понятными самые, казалось бы, запутанные и надуманные образы и строки, например:

...Вместе мы встретили светы начальные,

Вместе оденемся в чёрный покров.

Но не печальные – будем зеркальные

В зареве зорном мерцающих снов (В зареве зорь, 1, 146).

Незримая жизнь за очевидной внешностью, немота, которая имеет голос; молчание – говорящее, безмолвие – исполненное красноречия, – вот что такое мотив тишины у Бальмонта.

Активная языковая разработка мотива тишины в лирике Бальмонта опирается на языковые возможности используемых слов и на романтические традиции их употребления. В аспекте символизма активизируется частотность этого ряда; семантическая разработка его членов, направленная на выражение невыразимого, в основе своей скрытого, таинственного и непостижимого содержания; образно мотивированное включение в этот ряд незвуковых слов. В результате мотив тишины выступает важнейшей стороной сложного выражения сущности единого мира в лирике К. Бальмонта.

Примечания

1. Бальмонт К. Стозвучные песни. Верхне-Волжское книжное издательство, 1990.

2. Кожевникова Н.А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. М.: Наука, 1986.

3. Контекст 1976. М.: Наука, 1977.

Опубликовано: Русский язык в школе. 1995. № 5. С. 68—72.