Т.С.Петрова
А. С. ПУШКИН И К. Д. БАЛЬМОНТ: «ФОРМУЛА ЦВЕТКА»
В статье «Пушкин – наше Солнце (К вопросу о восприятии Пушкина Бальмонтом)» П. В. Куприяновский и Н. А. Молчанова отмечают, что, «по неоднократным признаниям Бальмонта, Пушкин был одним из первых поэтов, который занял особое место в его душе ещё в раннем детстве» [4, с. 53]. «Становление Бальмонта как поэта-символиста происходило в 1890-е годы, когда общество переживало сильнейшее увлечение Пушкиным», – пишут те же исследователи [4, с. 54] и приводят факт, что в «Пушкинском сборнике» 1899 года, выпущенном к 100-летию со дня рождения великого поэта, напечатано стихотворение Бальмонта «Затон». Стихотворение это можно справедливо считать образцом бальмонтовской «психологической лирики», находящей, по выражению Бальмонта, «своё содержание не во внешнем мире, а в бездонных колодцах человеческого "я"» [4, с. 55]. П. В. Куприяновский и Н. А. Молчанова пишут о разных формах отражения пушкинского начала в лирике Бальмонта и обращают внимание на то, что «Пушкин жил в нём "подспудно", в генетической памяти, и это, зачастую интуитивно, отражалось в бальмонтовском творчестве» [4, с. 60].
Обнаружение таких связей говорит о внутреннем, органичном сопряжении поэтов едва ли не больше, чем прямое упоминание стихов, образов, тем и пр. «Тайное родство с Пушкиным» С. Н. Бройтман отмечает в лирике Блока, других символистов [2, с. 85].
Попробуем обозначить такое «тайное родство» стихотворений Пушкина и Бальмонта с одним и тем же названием «Цветок» и выявить сущность диалога, в который они вступают (скорее всего, вне воли младшего поэта – Бальмонта).
Известное стихотворение А. С. Пушкина «Цветок» представляет собой элегию, в которой ключевой образ, выведенный в заглавие, метонимически соотнесён с тайной человеческой жизни, человеческих отношений.
Цветок
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвёл? когда? какой весною?
И долго ль цвёл? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положён сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
«Засохший, безуханный» цветок пробуждает в душе лирического героя «странную мечту» – представление о том, как связана с жизнью этого цветка жизнь человеческая, какую тайну хранит «забытый в книге» цветок. В стихотворении доминирует категория неопределённости: цветок не имеет конкретного названия; отсутствуют и имена воображаемых героев – они обозначены предельно обобщённо («И жив ли тот, и та жива ли?..»); три строфы из четырёх состоят из вопросов, ни один из которых не получает ответа. Но именно эти вопросы составляют интригу стихотворения; замыкающая вопросительная интонация заостряет концовку, образующую композиционное кольцо: ключевое слово цветок предваряет текст в заглавии, открывает стихотворение и завершает его. На наших глазах засохший, «безуханный» цветок (без запаха, без жизни) оживает, выступая воплощением человеческой жизни и памяти, благоухая ароматом зыбкой, трепещущей тайны, – и вновь скрывает, свёртывает эту тайну, след которой запечатлевается в последней строке в эпитете «неведомый» («Как сей неведомый цветок»).
В этой смене эпитета «безуханный», открывающего образ, на итоговый – «неведомый» – вся суть стихотворения: явив собой тайну человеческих отношений как тайну самой жизни, цветок становится её воплощением и хранилищем. В таком случае очевиден внутренний конфликт: по аналогии с засохшим цветком изображается человеческая жизнь («Или уже они увяли, / Как сей неведомый цветок?»), – но вечна эта таинственная жизнь, воскресающая в памяти всякий раз при виде «засохшего, безуханного, забытого» цветка.
Зыбкое равновесие между жизнью и смертью, памятью и забвением, явным и скрытым, бренным и вечным явлено в ключевом образе, запечатлённом в названии, – «Цветок». Этот художественный эффект очень близок символическому мироощущению, хотя, безусловно, образный параллелизм, обнаруживающийся в пушкинском шедевре, выявляет в нём, по выражению Л. Я. Гинзбург, «школу гармонической точности», – особенности классической поэзии [3, с. 19].
Говоря о соотношении лирики символистов с поэзией классического периода, С. Н. Бройтман заявляет: «Всё неузнаваемо изменилось, но тайное родство с Пушкиным неизгладимо» [2, с. 85]. Сопоставляя с пушкинским одноимённое стихотворение Бальмонта, зададимся, вслед за С. Н. Бройтманом, вопросом: «В чём тайна этого родства?» Перечитаем бальмонтовский текст.
Цветок
Я цветок, и счастье аромата
Мне самой Судьбою суждено,
От восхода Солнца до заката
Мне дышать, любить и жить дано.
А с закатом, в пышной чаще сада,
Где я сказкой нежною цвету,
Задрожит высокая ограда,
И умолкнет ветер на лету.
Женщина воздушная, вся в белом,
Медленно сквозь главный вход войдёт,
И движеньем ласковым, но смелым
Стебель мой цветущий оборвёт.
От восхода Солнца до заката
Измененья тени и лучей.
И растёт дыханье аромата...
До заката буду я – ничей!
В стихотворении наблюдаются ключевые образы пушкинского текста: цветок (отразившийся в заглавии), его жизнь, соотнесённая с жизнью человека, загадка этой жизни, и даже ощущение зыбкости, неустойчивости («Измененья тени и лучей»). В то же время характер ключевого образа и художественный строй всего стихотворения не просто совершенно иные, нежели у Пушкина, – они коррелируют с пушкинскими.
Цветок представлен у Бальмонта в обратном движении: от жизни – к её утрате; проявления жизни в этом образном контексте – «счастье аромата», «дыханье аромата», цветение. М. В. Марьева, исследуя характер образа цветка в книге Бальмонта «Будем как Солнце» (рассматриваемое стихотворение входит в первый раздел этой книги), отмечает: «Образ цветка является субъектом жизни и иносказательно совмещается с образом лирического субъекта, человека вообще» [1, с. 243].
Очевидно, что метафора смерти отражает традиционное образное соответствие: сорвать = лишить жизни. Образный строй стихотворения даёт основания усматривать в тексте аллюзии к мифу о Персефоне – богине плодородия и произрастания, похищенной Аидом во время собирания цветов и ставшей богиней царства мёртвых («в этом мифе символизирована смена времён года, чередование расцвета и увядания, переход от жизни к смерти» [5]). Образ женщины в белом может быть прочитан и в реальном аспекте; в то же время совокупность характеристик создаёт в нём символическую направленность: появление на закате, в необычной тишине, белый цвет одежды (причём неконкретно представленной: «вся в белом»), воздушность, характер движения – «медленно». Топос сада в таком контексте приобретает архетипические черты, и образ обнаруживает символический характер.
Обозначение времени «от восхода Солнца до заката», с одной стороны, отражает традиционную основу – жизненный период. В то же время образ проецируется на символическую идею вечного возвращения, предопределённого кольца, выступающего осуществлением Судьбы (заглавная буква в слове Судьба подчёркивает его символический характер). Кроме того, доминанта света в изобразительно-выразительной основе образа времени – важнейшая черта символической поэтики.
Очень важно, на наш взгляд, проявление в стихотворении Бальмонта кольцевой композиции. Оно осуществляется иначе, чем в пушкинском стихотворении, и связано, прежде всего, с иным характером субъектной организации текста. У Пушкина образ цветка опосредован представлением лирического субъекта: «Цветок засохший, безуханный, / Забытый в книге вижу я...»; и вся жизнь цветка в сюжете стихотворения – воплощение «странной мечты» лирического субъекта.
В стихотворении Бальмонта цветок – непосредственно обозначенный субъект не только сознания (по терминологии Б. О. Кормана), но и речи: стихотворение построено от лица цветка (что напоминает ролевую лирику, однако отлично от неё по сути, – см. об этом: [1, 200]). Однако субъектная организация осложняется проявлением плана лирического субъекта. Это, на наш взгляд, один из важнейших результатов реализации кольцевой композиции.
Композиционное кольцо бальмонтовского стихотворения сложнее, чем в пушкинском тексте. Оно проявляется в различных повторах, сопрягающих первую и заключительную строфы:
– в повторе строки «От восхода Солнца до заката»;
– местоимения Я, эксплицирующего субъект сознания и речи;
– слова-образа жизни цветка – аромата; с варьирующимся эпитетом: «счастье аромата» – «дыханье аромата»; в результате семантика жизни усиливается («счастье аромата» – в большей мере эмоциональное переживание жизни, «дыханье аромата» – процесс жизни, причём представленный в развитии, в динамике: «И растёт дыханье аромата...»).
Существенно и то, что повторяющиеся элементы расположены в первой и последней строфах бальмонтовского стихотворения в зеркальном соотношении: в первой строфе – от аромата к закату, в заключительной наоборот – от заката к аромату.
На фоне такого многопланового выражения кольцевой связности в стихотворении выделяется главное – семантическое кольцо, акцентирующее самое важное, самое существенное, выраженное последним словом (в тексте оно выделено ещё и пунктуационно – тире и восклицательным знаком, завершающим стихотворение в целом). Кольцо выглядит так: «Я цветок» – «я – ничей!»
Слово ничей – одно из ключевых в лирике Бальмонта. Оно устойчиво эксплицирует семантику свободы, вольности, независимости, столь существенную для творческого сознания и художественного мира этого поэта (см., например: «Твоя душа – напев / Прекрасного ручья, / Который говорит, / Что ты ничья, ничья»; рифма «ручей» – «ничей» постоянна у Бальмонта).
В художественном строе стихотворения «Цветок» заключительное слово ничей, как в фокусе, концентрирует устремлённость к жизни, упоённость жизнью, образным воплощением которой и выступает цветок. Таким образом, в символической основе стихотворения Бальмонта цветок соединяет в себе светлое экзистенциальное начало, идею красоты и свободы – самые ключевые пушкинские смыслы. Как тут не вспомнить знаменитое блоковское: «Пушкин! Тайную свободу/ Пели мы вослед тебе...»
Рассмотренные стихотворения Пушкина и Бальмонта представляют собой своего рода диалог, в котором на пушкинскую реплику о бренности земного бытия, преодолеваемой силой человеческой памяти, Бальмонт отвечает утверждением свободы бытия и творчества, когда миг свободы, наполненный проявлением красоты, света, радости становится оправданием и мерой всей жизни. В этом пафосе – одна из существеннейших черт лирического субъекта бальмонтовской лирики, одна из важнейших сторон мироощущения самого поэта.
«О мир! Пойми: / Певцом – во сне – открыты / Закон звезды и формула цветка». Так писала о непостижимости и непреложности законов поэтического творчества Марина Цветаева. Следуя этой логике, стоит признать, что, чем непостижимее и непроизвольнее соответствия, тем вернее глубинные связи, которые Бальмонт обозначал одним из любимых и самых точных своих слов – созвенность.
Примечания
1. Бальмонт К.Д. Будем как Солнце!; Марьева М.В. Книга К. Д. Бальмонта «Будем как Солнце»: эклектика, ставшая гармонией. Иваново, 2008.
2. Бройтман С.Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. М., 2008.
3. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974.
4. Куприяновский П.В., Молчанова Н.А. К. Д. Бальмонт и его литературное окружение. Воронеж, 2004.
5. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона). URL: http://dic.academic.ru/dic.nsf/brokgauz_efron/78862/Персефона
Опубликовано: Куприяновские чтения – 2009. Сб. науч. тр. и материалов. Иваново, 2011. С. 19—25.
© Т. С. Петрова