Н. П. Крохина (г. Иваново)

ОБРАЗЫ УСАДЕБНОГО ДЕТСТВА
В ПОЭЗИИ К. Д. БАЛЬМОНТА (*)

Исследователи не однажды отмечали органическое единство в поэзии К. Бальмонта образного ряда детство – сад – рай – гармония [1, с. 85, 89; 2, с. 26; 3, с. 25—26]. Моя задача – укрупнить и дополнить этот образный ряд, исходя из того, что К. Бальмонт относится к тем поэтам Серебряного века, для которых характерно органическое двуединство родного и вселенского, чувство целого, превращающее самое простое в таинство причастия к мировому и вечному.

При всём его романтическом стремлении вдаль, прочь «от родимой межи» [4, с. 139] – его не покидает память дет-ства, сквозной мотив возврата к позабытому и незабвенному – в мечтах и снах: «Мечтой уношусь я к местам позабытым.., к первичным святыням». «Шепчущий родник давно умолкших дней» [4, с. 155—156] навсегда остаётся святыней. Потому, объехав весь мир, Бальмонт так страстно хотел бы вернуться на родину: «Если бы у меня была свобода выбора, я поселился бы опять в родной глуши или на берегу Океана» [5, с. 262]. Он на всю жизнь останется верен своей первой любви: «Моя первая любовь – деревня, усадьба, где я родился и вырос. Моя первая любовь – насыщенное Солнцем весеннее утро, и я сам, лет четырёх, сидящий на родном балконе и любующийся душистыми кустами лиловой и белой сирени». В этом утре спрессовались века стабильной усадебной жизни. «Душа моя всю жизнь питалась... тем первым утром, той первой любовью – выросшей из этого бессмертного утра способностью любить мир и живые существа и знать.., что любоваться красотой – творить Дело Божие» [5, с. 261].

Об этой первой любви поэт вспоминал и в очерках «Где мой дом?», и в романе «Под Новым Серпом», и не однажды в стихах. Таинство единения с миром, которое передавал поэт в своих самых вдохновенных созданиях, восходит к счастливому опыту детства. В этом смысле одним из итоговых в творчестве Бальмонта является стихотворение «Прости» из сборника «Белый зодчий»: «Я с детства был всегда среди цветов душистых, / Впервые вышел я на утренний балкон, / Была акация в расцветах золотистых, / От пчёл и от шмелей стоял весёлый звон. / Сирень лазурная светила мне направо, / Сирени белой мне сиял налево куст. / Как хороши цветы! В них райская есть слава! / И запах ландышей – медвян, певуч и густ» [6, с. 449]. В это весеннее утро поэту раскрылась тайна детства – «беспрерывная тайна причастия» миру. «И этот свет Мировой Евхаристии, пережившему счастливое детство, светит потом всю жизнь», – писал поэт в романе «Под Новым Серпом» [7, с. 246]. Хотя в записной книжке 1904 г. Бальмонт определяет миф своего пути как движение от «печали, угнетённости и сумерек» «к радостному Свету.., победительному Солнцу» [4, с. 22] – свет детства, изначальная райская гармония ребёнка и мира («когда мир я безгрешно любил» [4, с. 52]), присутствует в его поэзии всегда, наполняя её атмосферой чуда и тайны; как две грани родного края для поэта-символиста, видящего двойственность всех вещей.

В поэзии 1890-х гг. определяются ключевые образы этой светлой памяти детства: «тишина уединенья», где поэт внемлет «музыке незримых голосов», «где сладко быть среди цветов»; «Забытый сад. Полузаросший пруд» [4, с. 30, 43]. В этом царстве тишины органично рифмуются «сад» – и «цветов аромат» или «тихая отрада» – и «цветы родного сада»; «пруд»– «цветут»; «луна» – «тишина»; «аллеи» – «феи»; «цветы» – «красоты»; «сады» – «звезды». Воспеваемый Бальмонтом «аккорд певучий / Неумирающих созвучий, / Рождённых вечной Красотой» [4, с. 175], открывается поэту с детства. Образы детства остаются образами вечной гармонии, «сверхземной красоты», «что никогда вам не изменит». В этом преображении временного в вечное, когда «забытый запущенный сад» с его «вековыми липами» [4, с. 53, 156] превращается в символ «непогибающих садов», становится образом вечного райского сада, «где поселитесь вы навеки» [4, с. 283—284], – Бальмонт обретает близость образному строю восточных поэтов, которые (словами Г. Иванова) «пели / Хвалу цветам и именам» [8, с. 349]. Именами в многоцветной поэзии Бальмонта будут многочисленные имена цветов как ипостаси разных состояний души поэта. Преображённая память детства становится основой бальмонтовского посвятительного мифа в царство тишины и вечного цветения. Человек – «капля в вечном» [4, с. 329], органическая часть мирового всеединства, открытого поэту, воплощаемого в сборнике «Только любовь» в образе «мирового кольца».

В «Очертаниях снов» образ детства сублимируется в образ вечного светлого истока, которым жива душа поэта: «Мне хочется снова быть кротким и нежным, / Быть снова ребёнком, хотя бы в другом, / Но только б упиться бездонным, безбрежным,/ В раю белоснежном, в раю голубом». В стихотворении «Преддверья» создаётся полный образ светлого утра жизни: это «мягкий рассвет», «воздушные мечтанья» «наивной души», «безвестная глушь», «свежесть и тайна младенческих взоров», «родник», нежный «в истоках прозрачных» [9, с. 27—28]. Не однажды Бальмонт будет себя называть поэтом с утренней душой. Все эти образы очень близки утверждению Вяч. Иванова о том, что поэзия в своём онтологическом пафосе возвышения «а realibus ad realiora» – от реального к реальнейшему – хочет стать «вселенскою, младенческою, мифотворческою» [10, с. 156, 71]. «Кто Вечности ближе, чем дети?» – по словам К. Бальмонта, для которого поэт – даже «моложе, наивней ребёнка» [9, с. 86]. Поэт и для Вяч. Иванова, и для Бальмонта – «ознаменователь сокровенной связи сущего» [10, с. 185]. Но если для Вяч. Иванова «нежная тайна» мира – брачная тайна: «мир от вечности – брак, и творенье – невеста» [11, с. 442]. Мир в его всеединстве обретает светлый облик с прекрасными женственными очертаниями (особенно в поэзии А. Блока). Для Бальмонта эта «нежная тайна» мира – в его глубинной детскости и цельности. Одним из итоговых в поэзии Бальмонта становится образ играющей вечности, «всегда победного света» и тишины: «Играет в ночь всегда победный свет... / Моря в игре баюкают буруны... / ...в вечности всегда идёт игра. / Но, чтоб в мирах глубоки были игры, / Должны быть в мире молнии и тигры» [12, с. 47]. Разумеется, в поэзии К. Бальмонта немало той игры с хаосом, чем и становится современное искусство, что он неоднократно декларировал: «Мы ценим без различья / Сверканья всех огней, – / Цветы с любым узором, / Расцветы всех начал... / От неба или фурий – / Не всё ли нам равно!». Подобные «антифоны» характерны для «миросознания» поэта [4, с. 278, 293]. Но самое важное в бальмонтовском отражении этой мировой игры – она имеет светлые истоки и светлое завершение. И в своём детстве, и в своих странствиях Бальмонт – поэт с утренней душой – познавал великую радость бытия: «Я видел безмерность мира... Я чувствовал слитность Неба и Земли, великую радость бытия... Я шёл по зелёному лугу» [13, с. 52].

С памятью о детском весеннем утре в творчество поэта ненавязчиво входит глубинная евангельская тема. Таинство мирового причастия открывало мир просветлённым и преображённым. Не однажды в его стихах звучат парафразы евангельских слов: «Не будете как дети – не войдёте в Царствие небесное» – или слов Христа о полевых лилиях. «Я вновь хочу быть нежным, / Быть кротким навсегда... / Непонятым и ясным, / Как небо и цветы» [9, с. 139]. Детство – это встреча с Небом. Если сгущённый образ мира земного – образ цветка и сада, то мира небесного – образы звезды и ангела, которые сочетает сокровенная связь сущего: «Звёзды тихий свет струят, / Очи ангелов глядят» [4, с. 157]. Один из главных детских снов – о белом ангеле, «таинственном и близком с давних пор». Свет белого ангела связывает поэта с Небом, делает Небо родным: «Я верю в Небо, синее, родное, / Где ясно всё неясное пойму» [9, с. 29]. Если лермонтовский ангел означал трагический конфликт небесного и земного в душе романтика, бальмонтовский ангел – «дальний тихий звон», «проблески, которым нет забвенья» – наоборот, связывает небо и землю в единое таинство, открытое с детства, которое в романе «Под Новым Серпом» Бальмонт назовёт: «свет Мировой Евхаристии», а в дневниковой прозе – «религией звёзд и цветов» [14, с. 51], зарождающейся уже в детстве. Детство – это «звёзды и цветы», «когда светила сказочно вечерняя звезда» [9, с. 271; 4, с. 437] и цвели цветы («Мы начинаем дни свои среди цветов и мотыльков» [4, с. 241]). Человек в бальмонтовской «религии звёзд и цветов» – «звезда меж звёзд» и «цветок в мировом саду» [15, с. 21, 19]. Самым зримым воплощением разговора Земли и Неба в поэзии Бальмонта является образ цветка, который навсегда останется мировым воплощением его кроткой и нежной души. «Поэт – цветок» для Бальмонта, создающий из «нежных слов» «цветущий сад»: «В лилиях белых вся нежность моя, / Страсть моя в кактусах красных, / В жёлтых колосьях покой бытия, / Ласковость в розах атласных». А мир – художественное произведение: «Каждый цветок есть изваянный стих / Вечно-безгласной поэмы» [9, с. 106]. Такова тайна тишины. Свои младенческие «вещие сны» поэт запечатлеет в стихийных гимнах «Литургии Красоты». Поэт вспоминает свой «вещий сон» о животворном дожде: «И снова, как в детстве, светили / Созвездья с немой высоты / И в сладостно-дышащей силе / Цвели многоцветно цветы» [9, с. 202]. Отраженьем этого единенья созвездий и цветов является образ Страны Обетованной, о которой поэт грезил давно в своих «светлых снах» [4, с. 64—65]. «Среди невиданных фонтанов и садов» поэту является образ Нового Града, которого так жаждала соборная душа поколения Серебряного века. «Весь Мир наполнился одним воздушным звоном, / Вселенная была – единый Млечный Путь» [9, с. 204].

Родина в лирическом цикле «Золотое яйцо» сборника «Белый зодчий» предстает Великой, скорбной и святой Матерью, у которой поэт просит прощения. Вина поэта связана не с тем, что он бродяга или блудный сын, но с тем, что поэт знает тайну Родины. Онтология русской природы для чуткой души поэта пронизана «безмолвной болью», «затаённой печалью», безысходной грустью, о чём так много писал поэт в 1890-х гг. От этой печали и сумерек он и уходит прочь «от родимой межи», воплощая в своих творческих поисках размышления русских философов своего времени о призвании России вобрать всё лучшее с Востока и Запада. Поэт – вечный путник, скиталец, блуждающий дух, жаждущий заговорить на всех языках, увидеть все города земли, все страны, все эпохи. О тоске и печали не только «дряхлых деревень» и «серого пахаря», но и самой «жестокой природы» немало писал Бальмонт: «Год из года здесь невзгода, / И беда из века век. / Здесь жестокая природа, / Здесь обижен человек» [6, с. 422]. Потому поэту так дорог тот оазис счастья, где он возрос, порождающий мечту о рае, мировой евхаристии, единении с миром. «Прости меня, прости. Цветы дышали пряно. / Я позабыл совсем, что где-то бьётся боль, / Что где-то сумерки и саваны тумана. / Меня, счастливого, быть грустным не неволь» [6, с. 449]. Стихотворение «Прости» развёртывает картину этого счастливого детства, счастью которого поэт с утренней душой останется верен навсегда. Поэт называет свой завет верности миру детства – изначальному единству детской души и мира – и, отдавая свои певучие творенья матери-Родине, просит прощения у вечно-скорбной России. Можно сказать, что это прощение своему солнечному поэту суровая Родина-Мать дала через крестное завершение его жизненного и творческого пути в тяжёлые годы эмиграции. Опыт светлого, счастливого детства (как правило, связанного с усадебным топосом), духовно питающего человека всю жизнь, – один из ведущих заветов нашей литературы.

Список литературы

1. Петрова Т.С. Созвенность: к поэтике соответствий в семантике образа сада у К. Бальмонта и А. Тарковского // Принцип визуализации в истории культуры. Шуя: ШГПУ, 2007.

2. Таганов Л.Н. Родной край в поэзии К. Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Вып. 2. Иваново: ИвГУ, 1996.

3. Шапошникова В.В. Словообраз «сад» в поэзии К. Д. Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века. Вып. 3. Иваново: ИвГУ, 1998.

4. Бальмонт К.Д. Полное собрание стихов 1909—1914 // Бальмонт К.Д. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М.: Книговек, 2010.

5. Бальмонт К.Д. Где мой дом? Очерки 1920—1923 // Бальмонт К.Д. Указ. соч. Т. 6.

6. Бальмонт К.Д. Полное собрание стихов 1909—1914 // Бальмонт К.Д. Указ. соч. Т. 3.

7. Бальмонт К.Д. Под Новым Серпом: Роман // Бальмонт К.Д. Указ. соч. Т. 5.

8. Иванов Г. Стихотворения // Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Согласие, 1994.

9. Бальмонт К.Д. Полное собрание стихов 1909—1914 // Бальмонт К.Д. Указ. соч. Т. 2.

10. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994.

11. Иванов Вяч. Стихотворения. Поэмы. Кн. 1. СПб.: Академ. проект, 1995.

12. Бальмонт К. Игра: стихотворение // Русская мысль. 1917. № 2. С. 47; вошло в кн.: Бальмонт К. Сонеты Солнца, меда и Луны: Песня миров. М., 1917.

13. Бальмонт К. Флейты из человеческих костей: Славянская душа текущего мгновения // Золотое руно. 1906. № 6.

14. Бальмонт К. Малые зёрна: Мысли и ощущения // Весы. 1907. № 3.

15. Бальмонт К. Океания // Заветы. 1914. № 6.

 

© Крохина Надежда Павловна, кандидат филологических наук, доцент кафедры культурологии и литературы и методики обучения ШГПУ

* Работа выполнена при финансовой поддержке государства в лице Минобрнауки России.