Н. С. Шептуховская (г. Шуя)

ПРОЯВЛЕНИЯ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЫ В ПИСЬМАХ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА К ИВАНУ ШМЕЛЕВУ

 

Письма Константина Бальмонта являются важной частью творческого наследия поэта и представляют большой интерес как самостоятельный культурный текст. Его изучение позволяет выявить отношение поэта к продуктивным ценностям народной культуры, осмыслить их место в истории развития общества.

 

Публикация в 2005 году книги «Константин Бальмонт – Ивану Шмелеву. Письма и стихотворения 1926—1936» [1] раздвинула границы литературы эмиграции, предложив читателям и исследователям неизвестные ранее письма поэта. Они обращены к знатоку и редкостному ценителю народной православной России – писателю Ивану Шмелеву – и содержат, на наш взгляд, любопытный материал. Он интересен в плане биографии и творчества К. Д. Бальмонта, его связей с современниками, в то же время позиционирует поэта как человека, знающего русскую народную культуру и бережно относящегося к ее языковой основе и традициям.

 

 Ранее исследователей творчества поэта в большей степени интересовало постижение Бальмонтом иноземной народной культуры, как Запада, так и Востока [2], и лишь в последнее десятилетие все чаще стали появляться труды, поднимающие вопрос о «русскости» Бальмонта, о русских истоках его миросозерцания и творчества. Среди исследований в этом направлении выделим труды историка литературы, филолога-слависта, переводчика А. Д. Романенко [3] и доктора филологических наук Л. А. Розановой [4].

 

Прежде чем мы обратимся к анализу писем Бальмонта к Шмелеву, представляется целесообразным напомнить, что будущий поэт с детства был близок к жизни простого русского народа, прежде всего крестьянства. Архивные документы сообщают, что Д. К. Бальмонт – отец поэта – владел землями Якиманнской волости Шуйского уезда: сельцом Гумнищи, пустошами Белавино, Давидово, Березовка, деревнями Матвейково, Мужиловка, Жигари. Жизнь родовой усадьбы, где Бальмонт провел свое детство, также располагала к постижению народной культуры. По справедливому утверждению Л. А. Розановой, «при начале жизни и творчества, русский мир, как у большинства соотечественников-литераторов, наступал на него (Бальмонта. – Н.Ш.) в качестве абсолютно независимой, объективно существующей данности, в качестве ближайшего окружения» [4]. Этот «русский мир» с юношества ассоциировался в его сознании с важными нравственными категориями. В анкете для Критико-библиографического словаря русских писателей и ученых С. А. Венгерова Бальмонт писал: «...впервые сверкнувшая, до мистической убежденности мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья семнадцати лет, когда однажды во Владимире, в яркий зимний день, с горы я увидел вдали чернеющий длинный мужицкий обоз». Через много лет эмигрант Бальмонт в автобиографическом романе «Под Новым Серпом» и ряде рассказов, воссоздаст образ русской деревни с ее укладом и яркими колоритными персонажами, прототипами которых станут реальные люди, жившие когда-то в усадьбе и ее окрестностях. Более того, этот мир в различных его проявлениях станет основой для сохранения национальной идентичности поэта как личности.

 

Во-первых, выделим из переписки Бальмонта и Шмелева послание, являющееся в некоторой степени камертоном, определяющим главный настрой общения поэта и писателя, а именно трепетное отношение к России, русскому языку, Слову. Это письмо Бальмонта от 14 июля 1930 года с поздравлением по поводу 35-летия литературной деятельности И. С. Шмелева: «Дорогой друг! Приветствуют Вас Константин и Елена с 35-летием славного служения Вашего, благоговейно-верного, Русскому Слову, России и тому глубинному Русскому языку, желаннее которого нет для меня на земле ни одного языка» [1, с. 210].

 

 Эпистолярное общение с мастером «Русского Слова», естественно, регламентировало употребление выражений, свойственных народной языковой культуре. Бальмонт охотно поддерживает диалог со Шмелевым в этом ключе, свидетельством чего является множество примеров. Ограничимся несколькими, и дополнительно отметим, что при анализе текста писем поэта мы не затронем исследования поэтических инкрустаций.

 

 Так, в письме от 22 декабря 1927 года, описывая свое состояние от написания поздравлений, Бальмонт отмечает: «В путанице писания 60-и (!!!) праздничных (гм! праздничных!) писем. Ручки-ножки отнимаются» [1, с. 80]; в сообщении Шмелеву о визите к хозяйке дома, в котором проживали Шмелевы, поэт подмечает, что сидела она «одна-одинешенька»; в другом письме непонятное поведение одного из жителей французского Капбретона Бальмонт расценивает как «чудеса в решете».

 

 Наиболее ярко простонародная речь с ее присказками и поговорками, как отражение народной культуры, звучит в письме от 20 сентября 1933 года: «Друг, говорят, что 3-го октября нов. ст., сего года, исполняется И. С. Шмелеву 60? Воистину ли так? “Три коровушки есть, отелятся, будет шесть”. Утешительно. Проздравляю. За здоровье Вашей милости испью чаю» [1, с. 303].

 

Любопытно, что некоторые из образных выражений, а именно «горе лыком подпоясано» и «горе-гореваньице», которые мы встречаем в письмах Бальмонта, имеют, по мнению поэта, непреходящую ценность в качестве эталонного образца русского народного творчества. Так, в заметке «О книгах для детей» Константин Бальмонт, размышляя о воспитании культуры детского чтения, пишет: «…я читал “Детский Мир” Ушинского, и стихи Пушкина и Никитина, и русские народные песни, русские народные сказки. Я помню, что меня загадочно пленило словосочетанье “ах ты, горе-гореваньице”. И весьма поразило меня, что горе лихом подпоясано» [3, с. 110]. Будучи на чужбине, Бальмонт воскресил эти народные выражения для передачи наиболее трудных ситуаций собственной жизни.

 

Многие образы, заимствованные поэтом из русских народных сказок, например печка или Василиса Премудрая, приобретают в письмах Бальмонта новую культурно-историческую окраску. Письмо от 8 ноября 1928 года: «Укладываем сундуки. За окнами вихрь и слезоточивое помешательство Природы. Печечка пошептывает, что лучше б я ее покормил углем, а не распиленным ящиком и не французскими романами и польскими журналами, как в Советской Москве. Но, голубушка, ma tante Mirusse, чем богаты, тем и рады» [1, с. 152]. Так прием персонификации, неизменно присутствующий в народном эпосе, позволяет поэту русскую печь превратить в носитель информации о «культуре» бытия послереволюционной Москвы и русской эмиграции. Другой пример – рассказ Бальмонта о сложностях найма квартиры для эмигрантов во Франции, представленный в форме диалога «Василисы Премудрой» и некоего «Помещателя».

 

«ВАСИЛИСА ПРЕМУДРАЯ. У Вас есть помещение?

 

ПОМЕЩАТЕЛЬ. Вы иностранка?

 

ВАСИЛИСА (нервно). Да, я иностранка!

 

ПОМЕЩАТЕЛЬ (с ликом лесного клопа). Мы не хотим иностранцев.

 

ВАСИЛИСА (голосом твердым). Вы не хотите иностранцев, которые вас кормят?

 

ПОМЕЩАТЕЛЬ (медленно и злостно). Особенно не хотим, чтоб они нас кормили.

 

ВАСИЛИСА ПРЕМУДРАЯ. Тем хуже для вас».

 

Мы процитировали диалог полностью для того, чтобы представить его особенности. Обмен короткими репликами, распределение ролей, где «первый – обычный, “нормальный” человек, а второй – шут, умный глупец, фольклорный дурак» [5, с. 150], дают возможность говорить о нем как о типичном «раусе» народного театра, расцвет которого пришел на последнюю четверть XIX века. Обращение поэта к этой модели ярмарочно-площадной культуры, по-видимому, неслучаен. С помощью раусного диалога, «близкого Петрушке, шуткам карусельного деда, присказкам раешника, прибауткам уличного торговца», он оригинально отразил острую злободневную тему жизни русских эмигрантов, придав ей сатирическую окраску балагана.

 

 Однако Бальмонт не только проявлял особый интерес к культуре народного площадного искусства, который был свойственен русской интеллигенции XIX и XX веков (достаточно вспомнить отношение к культуре праздничных гуляний Ф. И. Шляпина, Б. М. Кустодиева, В. Э. Мейерхольда, А. М. Ремизова). Он глубоко чувствовал тот синкретизм, сохранившийся в поэзии народного обряда, соединяющий слово, музыку и действие. Из письма 1930 года: «Знаете ли Вы <...>, что “Наша Масленица” – один из самых наилучших Ваших рассказов? Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали – да, и плакали… Это – чудесно. Это – родное» [1, с. 121].

 

Итак, даже анализ небольшого корпуса писем Бальмонта к Шмелеву убедительно показал стремление поэта к реинтеграции культурного резерва, заложенного в русском слове. Сам Бальмонт, на наш взгляд, выступает при этом в роли держателя образцов народной культуры, которую можно охарактеризовать словами известного русского ученого В. Ю. Троицкого «Культура, как и коренное воззрение народа, – национальна. Она наполнена духом народа, вырастает в лоне его языка, самобытной истории и святой веры» [6].

 

Примечания

 

1. Константин Бальмонт – Ивану Шмелеву. Письма и стихотворения. 1926—1936 / Сост., вступ. ст., коммент. К. М. Азадовского, Г. М. Бонгард-Левина; Отд. ист.-филол. наук. РАН. М.: Наука; Собрание, 2005. 

 

2. Жизнь Будды / Ашвагхоша. Драмы / Калидаса; Пер. К. Бальмонта; Введение, вступ. статья, очерки, науч. ред. Г. Бонгард-Левина. М.: Худож. лит., 1990; Азадовский К.М., Дьяконова Е.М. Бальмонт и Япония. М.: Наука, 1991; Иванова А.С. К. Д. Бальмонт – переводчик английской литературы. Иваново; СПб.: Издатель Епишева О.В., 2009.

 

3. Бальмонт К.Д. О русской литературе. Воспоминания и раздумья. 1892—1936. М.: Алгоритм, 2007.

 

4. Розанова Л. А. Шуйские родники / Под науч. ред. И. Ю. Добродеевой. Шуя: Изд-во «Весть» ГОУ ВПО «ШГПУ», 2007.

 

5. Некрылова А.Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища: Конец 18 – начало 19 века. Л.: Искусство, 1988. С. 150.

 

6. Троицкий В.Ю. Слово и культура. 30 статей о слове, словесности, образовании, воспитании и культуре / Отв. ред. – к. ф. н., доц. А. В. Шмелева. М.: Изд-е Свято-Алексиевской пустыни, 2010. С. 254.

 

 

 

© Н. С. Шептуховская, 2012

 

Шептуховская Наталья Сергеевна, директор Литературно-краеведческого музея Константина Бальмонта.

 

 


При использовании материалов сайта в газетах, журналах и других печатных изданиях обязательно указание первоисточника;
при перепечатке в интернете – обязательна прямая ссылка на сайт http://yepisheva.ru © 2014