© Т. С. Петрова

Образ русского языка в творчестве К.Д. Бальмонта

«…Все языки, являясь откровением Божества, пожелавшего заглянуть в человеческое, прекрасны, первоисточны, самоценны, единственны, а в здешней, изношенной, бледно-солнечной части Земли, что зовётся Европой и давно забыла, как журчат подземные ключи, самый богатый, и самый могучий, и самый полногласный, конечно же, русский язык» [1,с.348]. Так писал о своём родном языке К.Д. Бальмонт в статье «Русский язык. Воля как основа творчества», опубликованной в 1924 году в Париже. Известный не только как поэт, прозаик, литературный критик, но и как переводчик более чем с 20-и языков, Бальмонт имел основания для такого заявления. Необыкновенная филологическая одарённость Бальмонта бесспорна, хотя он не был теоретиком-лингвистом. «Я не анатом русского языка, я только любовник русской речи», – определяет он в той же статье [1,с.349]. Чувством языка и поэтическим складом натуры прежде всего объясняется его восприятие языковой сути как духовного явления, выраженного в живом строе: в семантике слов, их взаимодейственной связи, звучании. В статье «Без русла», тоскуя по родине, он пишет: «Там везде говорят по-русски; это язык моего отца и моей матери, это язык моей няни, моей первой любви, почти всех моих Любовей, почти всех мгновений моей жизни, которые вошли в моё прошлое как неотъемлемое свойство, как основа моей личности» [1, с. 275].

Он считает, что в каждом языке есть слова, с которыми органично связан «ряд образов, исчерпывающих и выразительных» [1, с. 309]. Сущностный характер языка, по Бальмонту, проявляется уже в его звучании, отражающем внутренний склад самого народа. «Какие они длинные, тягучие, ворожащие, внушающе-певучие – исконные русские слова», – удивляется поэт [1, с. 350]. В ряду таких слов приводятся и русские, и старославянские, глубинно связанные с историей народа, с православием: «Богопочитание. Благословение. Славословие мирозданию. <…> Междоусобица. Покаяние. Откровение. <…> Родимый мой батюшка. Родимая матушка» [1, с. 350].

Напевность русской речи Бальмонт непосредственно соотносит с эмоциональным строем, который определяет как «мерную лиричность взнесённого чувства и умудрённого сознания» [1, с. 354]. Он убеждён в существовании органичной связи между обликом слова и пониманием его, любовью к нему («…лишь в этом лике, с детства полюбленном, может чувство принять и любить это своё добро» [1, с. 357]).

В очерке «Волга» читаем: «…скажешь “Волга” – и вот уже русское сердце плывёт в неоглядности. Что такое Волга, мы не знаем, – Волога ли она, то есть Влага, или Воля, или что ещё. Но в пяти звуках этого слова для русского чувства столько значений, внушений, воспоминаний и надежд, что сосчитать их нельзя» [1, с. 382]. В рассказе «Белый сон» представляется, как от одного только слова «в кибитке» раскрывается душа и рождается стихотворение.

«Ум и чувство, ища исхода в слове, всегда желают многогранности», – считает поэт. Именно этим определяется суть любимого им слова Воля. Особый, символический характер этого слова подчёркивается написанием с заглавной буквы и соотносится со звуковым строем: «Веющее В, долгое, как зов далёкого хора, О, ласкающее Л, в мягкости твёрдое, утверждающее Я». Выявляя два смысла этого слова («воля есть воля-хотение, и воля есть воля-свобода»), Бальмонт подчёркивает сопряжение этих смыслов в выражении творческой энергии как «основной тайны мира» [1,с.343]. Само сотворение мира из Великой безгласности – через музыкальную, певческую стихию – представляется поэту как сотворение языка («В великий мировой час, коего минуты измеряются тысячелетиями, в разных местах свеже-красивой, желанной Земли возник один человеческий язык, и другой, непохожий, и третий, и много» [1, с. 347]).

Признавая в самом слове творящую силу, Бальмонт в целом ряде работ рассматривает звуковой строй словообраза как проявление его внутренней, смысловой энергии. Это выражается, во-первых, в звукосимволизме самого слова: «Ветер любит вольность и любит шелест, веяньем своим велит возвращаться звукам в волнообразно-повторной напевности» [1, с. 222].

Во-вторых, с этим словом на основании образных соответствий сопрягаются другие, представляя в фонетическом и смысловом соотношении единый звукообраз: «Едва слово заговорит о ветре, оно невольно играет легковейным звуком В или цепкими, шуршащими, шероховатыми звуками С, З, Ш, Щ, живописующе передающими шорохи листвы» [1, с. 223].

В доказательство Бальмонт приводит славянские пословицы и поговорки, а также стихи русских поэтов, прежде всего – Пушкина, считая, что именно Пушкин открыл в русской поэзии «закон, строящий поэтическое выражение на особой музыкальной основе» [1,с.225]. Особенность поэтической силы образов, созданных по этому закону, в их внушающей энергии, не поддающейся рациональному восприятию. Такой образ иконичен, он не ограничивается элементарной изобразительностью. Он содержит ту ёмкость собственно выразительности, которую не передать и не воспринять по-другому, – то, что Бальмонт называет «звуковой тайной». Он пишет о строках пушкинского стихотворения «Вновь я посетил…»: «“Брегам отлогим”… Какая гордая твёрдость звука. И эта полногласная смена нот “ви-во-ве”. Тут визг ветра и ржавой части устаревшей мельницы. Тут ворот ветхий вращается, тяжёлый ворот, навой» [1, с. 225].

Бальмонт подчёркивает именно русский характер этих соответствий и одноприродность явлений мира и творчества: «Веял ветер и говорил. Слушал певец и выслушал. Выведал тайновесть – и вложил её в слова. И вот слова, перевиваясь, поют, вещая, и вложенная в их буквы звуковая повесть, повторно ведя своим веретеном, ведёт» [1, с. 224].

Своё творчество он представляет осуществлением того же процесса, воплощением тех же закономерностей: «Я смотрю в затоны моей весны, туда, где купавы, заглядываю, и нежный голос поёт.

Я – вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы» [1, с. 225].

В поэтическом (и вообще в художественном) слове Бальмонт видит не узоры и украшения, а воплощение «величайшей гармонии русского духа» [1, с. 360].

Стихотворение 1924 года «Русский язык» представляет ряд именно иконических образов, в совокупности заключающих в себе не просто собирательный образ России, но самим звучанием создающих образ русского языка:

Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нём раздолье.
В нём клёкоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья… [2, с. 375].

Метафорический строй стихотворения передаёт соединение в русском языке контрастных проявлений, рисует его развитие как путь, открытый новым возможностям, по сути – безграничным:

…Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе,
Пойдёшь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и степи.

Говоря о неповторимости русского языка, Бальмонт отмечает в нём величайшую тайну, поскольку «русская душа и для русского – загадка» [1, с. 359].

В 1912 году Бальмонт писал из-за границы: «Если воистину я что-нибудь сделал для России, это не более как малость, а я хотел бы сделать для неё, я хотел бы сделать для торжества художественного русского слова в сто, в несчётность раз больше» [2, с. 19].

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Бальмонт, К.Д. Где мой дом: Стихотворения, художественная проза, статьи, очерки, письма. М., 1992.

2. Бальмонт, К.Д. Светлый час: Стихотворения и переводы. М., 1992.


При использовании материалов сайта в газетах, журналах и других печатных изданиях обязательно указание первоисточника;
при перепечатке в интернете – обязательна прямая ссылка на сайт http://yepisheva.ru © 2014